Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Дед сказал, что, как только подготовит программу, вернется домой и преподаст ему хороший урок. Этот высокий суровый старик с большими морщинистыми руками, который выписывает кинофильмы и продает входные билеты, не любит терять время попусту. И потому решил отложить разговор до вечера, хотя имел обыкновение возвращаться домой очень поздно.

Говорит он всегда с таким умным видом и таким внушительным тоном, что можно подумать, будто в его словах содержатся чрезвычайно важные мысли. На самом же деле если их записать и потом прочесть обычным голосом, то окажется, что в них заключены прописные истины, которые на протяжении многих веков повторяют все добрые отцы семейств и деды.

А он ведь не только дед, но и отец. Потому что тот, кому надлежало быть отцом, зарабатывать на жизнь, играть с сыном или наказывать его, ушел однажды из дома. И тогда деду пришлось взять на себя отцовские обязанности и приняться за воспитание с двойным усердием, поскольку он всегда считал плохим того человека, который сначала был женихом его дочери, потом мужем, отцом ребенка и, наконец, навсегда бросил семью.

Сам же дед полагал, что его воспитание не только усердное, но и мудрое. Вот почему, когда он вернется вечером домой, то будет прав, едва переступит порог.

А пока он сидит у себя в кинотеатре, решает, какой фильм пойдет на дневном воскресном сеансе и какой не пойдет, и думает о том, что весь день не дает ему покоя: о двух трупах, которые лежат на солнце, если еще не прилетели грифы. Они лежат там, на дощатой закраине водоема, неподвижные, плотно сжав челюсти. И вот теперь его мучает вопрос, что же будет дальше.

Он сам положил их туда. Они уже не кровоточили, так как слишком долго пробыли в воде, прежде чем он их оттуда вытащил. Он вспоминает, как позвал внука, назвав его не Карлитос, что более соответствовало бы его возрасту и наивному выражению лица, а неожиданно для себя полным именем и на «вы»:

— Карлос Альберто Кабрера, пойдите сюда!

Мальчик приближается и смотрит на него, подняв маленькое, невинное личико.

— Кто это сделал?

— Я, дедушка. С трех выстрелов. — И лицо его оживляется.

— Ты понимаешь, что натворил?

Но вопрос так и не доходит до сознания мальчика: едва рука деда повисает в воздухе и палец нацеливается на трупы, он думает: «Если бы его рука могла стрелять, то снаряд, вылетев из пальца, словно из дула пушки, угодил бы прямо в одну из подводных лодок».

И оттого, что мальчик не слышит, а дед считает ниже своего достоинства повторять дважды, звучат другие слова:

— Ну что ж, поговорим вечером.

В ту минуту, когда дед размышляет обо всем этом, заходит служащий и кладет перед ним афишу с названием новой кинокомедии, которая пойдет на дневном воскресном сеансе: «Каково семя, таково и племя». И дед, глядя на ярко размалеванную афишу, думает: «Что верно, то верно… но в нашем доме не будет племени от такого семени».

Карлос Альберто Кабрера сидит на корточках в патио перед большой клеткой для птиц, где когда- то было множество птенцов, ставших теперь красивыми пестрыми зеленушками. Их отрывистое «чисс, чисс» мгновенно растворяется в воздухе. Но они интересны не веселым пением и не красно-зеленой окраской, а умением стремительно пикировать к миске с водой. Ну точь-в-точь как самолеты в фильмах, которые он так часто видел в кинотеатре деда. И те самолеты, что защищают демократию, и те, что атакуют ее.

Захватывающее зрелище. Звучит бравурный марш, и появляются прыгуны с шестами, за ними беззвучно стреляющий танк, потом белый автомобиль со всей скоростью взбирается на двух боковых колесах вверх по косогору, готовый вот-вот перевернуться или взорваться, а вслед за ним человек на мотоцикле, взвиваясь в воздух, пролетает сквозь огненный круг. И все это под звуки бравурной музыки, пока голос диктора не сообщает, что идет война между гитлеровцами, которые убивают наших, и нашими, которые убивают гитлеровцев.

На другой день на улицах под деревьями расстреливаются из рогаток птицы — они уже не птицы, но вражеские самолеты, а рогатки — противовоздушные орудия. И мальчик не задумывается над тем, хорошо это или плохо, ведь для него в эту минуту птицы — враги, просто теперь у них другое имя, как и у него когда-то было другое.

Жаль только, что у зеленушек такие быстрые крылья и они не все время вытянуты, как у немецких юнкерсов. Мальчик отрывает взгляд от клетки, и его глаза устремляются в небо, где в вышине наконец появляется черный юнкерс. Это гриф величественно парит на распростертых крыльях, словно застыв в воздухе, потому что, хоть мальчик и не помнит про то, в глубине патио, на закраине водоема, лежат под солнцем две мертвые черепахи.

Ах, если бы здесь были зенитки! Силки вряд ли подойдут для такой цели. И тогда в голове мальчика мгновенно рождается новая мысль, единственно возможная в подобной ситуации: это вражеский бомбардировщик прилетел на разведку.

И действие уже разворачивается на море.

Несколько дней назад он видел фильм о подводных лодках, совсем скрытых под водой, так что их почти невозможно заметить с берега. Они обнаружились лишь тогда, когда, вздымая водяную пену, показался нос лодки, а вслед за ним черный бронированный остов.

Человечки на подводной лодке быстро забегали, приводя в действие боевые орудия, и стали убивать наших людей, которые отчаянно барахтались среди волн и обломков. И тут появляются самолеты. Человечки торопятся скрыться в люке, подводная лодка погружается в воду, но наши самолеты сбрасывают глубинные бомбы, гремят взрывы, и на поверхность всплывают пятна нефти. Фашисты получили по заслугам.

И вдруг вчера снова подводные лодки. Тяжелые, ленивые, они спокойно бороздят воды там, в глубине круглого замкнутого моря, то всплывая, то вновь погружаясь. Скорее всего, они высовывают только перископы, чтобы оглядеться вокруг или же набрать воздух, ведь неизвестно, как дышат подводные лодки. Но они явно пришли на разведку и готовятся к бою.

И вот уже он, Карлитос, на нашем самолете, кружит в вышине над целью, выжидая с бомбами в руках. И едва перископы высовываются из воды, он швыряет в них бомбы, которые, рассекая воздух, летят и врезаются в подводные лодки; сраженные, поверженные, лодки падают на дно.

Это произошло вчера, а сегодня он стоит перед дедом, рядом с примолкшей матерью, и неожиданно для себя слышит приговор:

— Месяц без кино.

Он не понимает. С надеждой смотрит на мать, и надежда эта отражается в ее глазах. Однако деда беспокоит будущее внука.

— Если он сейчас так жесток с животными, как же он потом будет относиться к людям?

Азаокномпо-прежнемусветитсолнце, инаверху, ввышине, плывут облака, похожие не то на чертей, не то на цветы. Все зависит от того, каким именем их назвать.

1968.

Открыть глаза или закрыть!

(Перевод С. Вафа)

И тут, в неистовство придя,

мертвец весь мир клянет,

а я — баюкаю его,

покуда не уснет.

Хосе Марти[24]

Может быть, это пресвятая дева-заступница — ее образок я ношу на груди — заставила меня ударить его бутылкой?

Вначале, в первые дни заключения, когда у меня было достаточно времени пораскинуть умишком, я пришел именно к этому выводу иначе как тогда объяснишь, почему пресвятая дева-заступница по мешала мне выйти в море?

И не потому что я набожен, нет. Для меня все эти праведники и праведницы — народ чуждый, из тех, кто удобненько устроился на небе, но до них мне дела нет. Однако на сей раз, хорошенько поразмыслив, я решил, что ударил его бутылкой, потому что меня сбила с толку какая-то непонятная мистическая сила, хотя я сызмальства исподволь воспитывался в христианском духе.

Выходит, из-за того, что пресвятая дева-заступница помешала мне отправиться в плавание, я и швырнул бутылку, которая в конечном счете послужила единственной причиной для того, чтобы упрятать меня в тюрьму.

Так или иначе, а присудили мне ровно шесть месяцев, и если не считать всей этой заварушки и брехни, будто я трахнул его спьяну, то я провел за решеткой шесть сказочных месяцев. Вернее, не шесть, а пять, потому как еще не знаю… не знаю, что стану делать этот последний, шестой месяц.

Представляете, весь божий день плыть. Пять месяцев подряд лежать на койке, лицом вверх, закрыв глаза, положив руки под голову, и плыть, куда только душе угодно. И с попутным ветром, и против ветра — в любое время. Заметьте, я говорю не о времени года, а о времени в прямом смысле этого слова: времени как смене часов, дней, столетий.

И все это, сами понимаете, без всякого риска, потому что я управляю не только судном, но и облаками, течениями, рыбами, штормами.

Правда, два раза в день мое плавание прерывали ударом железной кувалды по решетке, предупреждая, что сейчас принесут поесть. Но я сразу же все уладил, поставив на всех судах специальный колокол и приказав моим помощникам дважды в день звонить, извещая меня о завтраке и обеде. Так что мне приходилось только подходить к решетке с закрытыми глазами, когда раздавался звон, и брать миску с едой, не переставая при этом чувствовать, как морской ветер дует в лицо, а за бортом плещется вода.