Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же один раз он не сдержался и допустил оплошность, от которой сам себя предостерегал. Произошло это в тот день, когда Муньос собирался зайти в прачечную к Ньико — сказать, чтобы тот забрал у него белье в стирку. Перед выходом из дома Муньос, забывшись, посмотрел на себя в зеркало, и одного взгляда оказалось достаточно: в то же мгновение он потерял над собой власть, превратившись в беспомощного идиота, и с тех пор жил словно во сне.
На людей он теперь и глаза поднять не смел, только ждал от них какого-нибудь приказа, но так и не дождался: чтобы ему приказать, надо было владеть гипнозом, а таких у нас в городке больше не водилось. Вот бедняга и стал кем-то вроде большого несмышленого ребенка, которого без присмотра не оставишь. Даже гулять его поначалу приходилось выводить.
Все заботы легли, разумеется, на плечи незамужних сестер Муньоса, и скоро они взвыли, потому что ухаживать за таким братцем было не только хлопотно, но и накладно.
Поскольку Муньос сделался ни к чему не пригоден, его, естественно, сразу уволили с железной дороги, и хотя сестры хлопотали от его имени о пенсии, ссылаясь на то, что учебник по гипнозу, явившийся причиной всех бед, их брат раздобыл на работе, им отказали: во-первых, проситель не достиг пенсионного возраста, а во-вторых, не был настолько уж немощен. Так вот и сел Муньос на шею своим сестрицам, которые жили тем, что обшивали всю округу.
Впоследствии, ценой больших усилий, им кое-как удалось выдрессировать Муньоса, чтобы он мог, не сходя с тротуара, совершать самостоятельные прогулки от решетки их сада до парка Либертад и обратно. Парк этот находился всего в шести кварталах от дома, и туда вела прямая дорога.
Только в эти короткие промежутки, пока Муньос гулял, сестры и могли заниматься шитьем, стряпать, убирать дом, стирать, приводить себя в порядок по вечерам. Правда, вначале он возвращался слишком быстро — ведь до парка было рукой подать, и тогда сестры, стремясь выкроить побольше свободного времени, стали отправлять брата назад, как только он показывался в дверях. Они приспособились исполнять эту обязанность по очереди, и дело пошло. Стоя у решетки сада, одна из сестер ласково клала ему па плечи руки, легонько поворачивала в обратную сторону, и Муньос шел назад как ни в чем не бывало.
Так продолжалось три года, три долгих года. Много воды утекло за это время. Люди постепенно перестали удивляться Муньосу и даже научились извлекать выгоду из его прогулок. В первую очередь это относилось к влюбленным из окрестных кварталов, которым родители не разрешали встречаться. Кто-нибудь из них останавливал Муньоса и, пока тот, как заводная кукла, вышагивал на месте, прикреплял ему к спине любовную записку, потом отпускал. Муньос невозмутимо продолжал свой путь, а впереди его уже поджидал тот или та, кому было адресовано послание. Так что любой человек, каким бы никчемным он ни казался, может принести пользу.
Однако же самую большую службу сослужил Муньос не кому иному, как Ньико, — тому самому Ньико, что работал в душной, окутанной клубами пара прачечной, которая располагалась на полпути между парком и домом Муньоса. Это и еще другие обстоятельства — о них мы скажем после — помогли Ньико осуществить свою самую заветную мечту.
Но прежде необходимо рассказать о том, что представлял собой этот Ньико, иначе многого не понять. Ньико всю жизнь тянул лямку и любил повторять, что вырос на одном пустом рисе и с малолетства сам себя кормил. Впрочем, и так было видно: хлебнуть ему пришлось немало. В детстве он переболел чем-то вроде тифа, и болезнь эта не только навсегда лишила его волос, но и оставила на теле безобразные красные отметины.
Не потому ли Ньико и работал теперь в прачечной? Кто знает, может, он надеялся когда-нибудь отстирать свою пятнистую кожу, подобно тому как проделывал это ежедневно с чужим грязным бельем? Впрочем, выбор профессии — всегда загадка, и мы не станем углубляться в подобный вопрос, тем более все можно объяснить и иначе, предположив, что бедняку Ньико на другую работу рассчитывать не приходилось, и это звучит не менее убедительно.
Поскольку перечисление всех мытарств, выпавших на долю Ньико, заняло бы слишком много времени, добавим только, что в четырнадцатилетием возрасте он попал в кабалу к своему дяде по отцовской линии, который вручил хилому подростку тележку с овощами и заставил с утра до вечера возить ее по городу, на все лады расхваливая товар.
Но главное, что нищета и побои породили в Ньико два противоположных стремления. С одной стороны, его все время подмывало влепить кому-нибудь хорошую затрещину, пусть даже без всякого повода. А с другой — наученный горьким опытом, он старался быть тише воды ниже травы, чтобы самому не нарваться на. оплеуху, каких ему в жизни пришлось отведать немало.
Вот почему люди никак не могли разобраться в его характере. Ньико заводился по любому поводу, но как только дело доходило до решительных действий, сразу шел на попятную. А внутренний голос все время нашептывал ему: «Тебе надо облегчить душу, Ньико. Один удар, всего один — без дураков — и ты станешь настоящим мужчиной».
Честно говоря, Ньико толком не знал, откуда взялся этот голос: возник ли он сам по себе или под влиянием того, что Ньико с пеленок слышал о мужском достоинстве, о чести мужчины и тому подобных вещах. Казалось, этим был пропитан даже воздух, которым он дышал. Но так или иначе, а голос он слышал. И вот к концу третьего года непрерывного мелькания Муньоса у прачечной, где Ньико целыми днями задыхался в густом пару, его осенило, не могло не осенить: Муньос послан ему для того, чтобы отыграться на нем за все свои обиды.
С этого самого дня Ньико стал обдумывать план действий. Одно его удерживало: как-то неловко среди бела дня, на глазах у прохожих, ни с того ни с сего ударить человека, даже не обругав его. Вдобавок Муньос к тому времени уже пользовался благосклонностью состоятельных людей, так как не только доставлял по назначению любовные записки, но еще носил на себе рекламы, которые предприимчивые торговцы прикрепляли ему на спину, а трудолюбивые сестрицы стыдливо срывали. Эта упорная борьба шла изо дня в день, вспыхивая с новой силой, когда в магазинах появлялся новый товар.
Нет, днем на такое невозможно было решиться. Люди вступились бы за Муньоса. И тут в дело вмешалась судьба, которая всегда, по крайней мере в книгах, помогает тому, кто более всего в ней нуждается.
Она явилась в образе Этельвино, ювелира из соседнего городка, и перед Ньико замаячила новая надежда. Этот самый Этельвино, который в конце концов так и не женился, потому как внезапно умер во время свадебных приготовлений, тогда ухаживал за Лусилой, старшей сестрой Муньоса. Поскольку лишь по воскресеньям ювелир бывал свободен от торговых дел, именно в этот день он садился в половине шестого в поезд, а ровно в шесть, минута в минуту, уже входил в дом невесты.
Однако в доме жили не только три сестры, но и Муньос, который одним своим видом мог испортить все дело. Сестры-портнихи, хорошо зная, что где тонко, там и рвется, пустились на хитрость. Они решили скрыть от жениха существование Муньоса, по крайней мере до того момента, пока Этельвино не обручится с Лусилой, опасаясь, как бы тот не заартачился, узнав, что в придачу к двум незамужним невесткам получит еще шурина-инвалида.
По правде сказать, скрыть Муньоса было вовсе не трудно, ведь днем он, как мы уже говорили, вечно торчал на улице, а вечером лежал в постели, и одна из сестер — та, которой выпадал черед, — опускала ему веки, чтобы он хоть спал как люди, а спал он или нет — одному богу известно.
И если так, то нет ничего проще, чем продлить дежурство у садовой решетки. Иными словами, не укладывать Муньоса в постель, а, прибегнув к испытанному способу, повернуть его лицом к парку, и пусть себе гуляет до одиннадцати или двенадцати ночи, пока претендент на руку Лусилы не отбудет восвояси.
Но Ньико тоже не зевал и уже во второе воскресенье исполнил свой замысел. Было совсем поздно, когда он заметил Муньоса, медленно направлявшегося в сторону парка. И хотя гладильная машина Ньико еще шипела, извергая клубы пара, и ему оставалось догладить несколько вещей, ждать он больше не мог и, не помня себя, выскочил на улицу в одной майке — лысый, весь в красных пятнах. Приблизившись к Муньосу «под покровом темной, безлунной ночи», он размахнулся и влепил ему такую зверскую оплеуху, какой еще никто и никогда не удостаивался в нашем городке.
История умалчивает, кто из них двоих первым почувствовал облегчение. Поистине все произошло настолько стремительно, что выяснить это просто невозможно. Мы же, со своей стороны, лишь подтвердим слова Ньико, который позднее поведал, будто сразу же ощутил, как кожа его очищается от пятен, а на голове вырастают волосы. Что же касается Муньоса, то он встрепенулся и, повернувшись к Ньико, произнес фразу, три года вертевшуюся у него на языке:
- Рассказы о Маплах - Джон Апдайк - Проза
- Уильям Фолкнер - краткая справка - Уильям Фолкнер - Проза
- Из Записных книжек писателя - Сомерсет Моэм - Проза
- Джейн Остен и Гордость и предубеждение - Сомерсет Моэм - Проза
- Искусство слова - Сомерсет Моэм - Проза
- Падение Эдварда Барнарда - Сомерсет Моэм - Проза
- Ровно дюжина - Сомерсет Моэм - Проза
- Заводь - Сомерсет Моэм - Проза
- Вкусивший нирваны - Сомерсет Моэм - Проза
- Человек, у которого была совесть - Сомерсет Моэм - Проза