Корректировка 2 (СИ) - Ледов Вадим

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то виски, а когда они закончились то и чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так под фрукты.

Вечерами у костра на обрыве Жора рассказывал мне поражающую воображение историю своей жизни. Благо по истории этой можно было написать роман.

Георгий Семенович родился в самом конце девятнадцатого века в семье богатейшего ростовского купца. Жора был один из восьми детей (семеро сестер и он), и с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с учившимся там в то время Маяковским. Будущего пролетарского поэта из Училища вскоре выперли за хулиганство и политику, но и Жора отучился лишь половину положенного срока — в 1916 году, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои заводы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с семейством переехал туда. Георгий же оседлой жизнью жить не пожелал и принялся странствовать. Из Турции уехал на Кипр, потом на пару лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.

Из Египта, заработав денег, Жора переехал сначала в Испанию, затем в Новый свет, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, где обучился в резьбе по дереву. Из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года занимаясь духовными практиками.

После Тибета он, обогатившись духом, но вконец обнищав деньгами, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец отошел в мир иной, а его наследство без остатка разделили между собой многочисленные Жорины сестры.

Всё верно: в большой семье клювом не щелкают.

«Чтоб выжить, я и начал рисовать, — рассказывал Жора. — Стряпал пейзажики. Русские осинки и березки пользовались спросом у эмигрантов, а жил у дальнего родственника белого капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю революцию и гражданскую войну прошлялся. Совершил кругосветку!»

Дальнейшая история Жоры также была неординарна. Непонятно зачем он, при помощи контрабандистов, переправился в большевистскую Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в НКВД, бежал в Крым, в Коктебель, где отсиделся у какой-то вдовушки. После Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где, наконец-то, стал жить поживать и добра наживать.

Меня заинтересовало, как же ему это удалось, но Жора не стал распространяться на эту тему. Он рассказал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей Полиной (той самой девушкой в летчицком шлеме), женился на ней, построил этот дом. Первый этаж — мастерская, второй — для супруги, для счастья. Как несколько раз жена катала его на самолёте над горами Кавказа, как видел сверху прекрасную Рицу и другие горные озёра.

Счастье их было недолгим — наступил сорок первый год. Полина в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Никак её было не удержать. Погибла отважная военлет в конце лета, а Жоре повестка пришла одновременно с похоронкой.

Он прошёл всю войну солдатом в пехоте. Сперва рядовым, потом сержантом. Получил два ордена Славы, был трижды ранен, последний раз тяжело — вдоль всей спины тянулся на память глубокий шрам. В сорок четвёртом был комиссован и вернулся из госпиталя сюда в Абхазию. На этом события в его жизни и закончились.

* * *

После этих посиделок далеко за полночь, я с трудом поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, надо завязывать, надо серьезно подумать, что делать дальше.

Самое удивительное, что насквозь проспиртованному Жоре ничего не делалось. Сколько бы не выпил накануне, он вставал чуть свет, заплывал в любых волнах чуть ли не до горизонта, до вечера почти ничего не ел. Правда, днём любил, по его выражению, «соснуть пару часиков».

Жора был одинок, получал жалкую пенсию, нигде на работал. Тем не менее периодически у него появлялись деньги. На ту же чачу и шашлыки. На хлеб, кофе, помидоры. Рыбу он ловил сам. Не раз приволакивал с базара корзины груш, инжира и винограда.

Деньги приносила живопись.

Периодически я видел его за мольбертом.

Работал Жора быстро, широкими мазками, натура была ему не нужна, он знал её наизусть, потому что всё время рисовал одно и то же. На полотне на фоне бирюзового неба появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. Пара часов и картина была готова, но при всей простоте, на неё почему-то хотелось смотреть и смотреть… Несомненно он был очень талантлив, туристы охотно скупали его творения. Я бы тоже купил, но куда мне это потом деть?

— Знаете что, — сказал я Жоре через неделю, — мне надо поработать, поэтому я временно в завязке, по крайней мере с крепким алкоголем.

Теперь мы жили автономно друг от друга, хотя и встречались в мастерской то за чашкой кофе, то я, купив яиц и колбасы, готовил там на электроплитке обед, от которого Жора всегда отказывался. Пил я теперь лишь вечерами и только вино — ароматную домашнюю «изабеллу» или густой, как кровь, абхазский «качич».

Постепенно я привык к этой жизни, и втянулся в работу.

«Какая такая работа? — спросил бы меня некий посторонний наблюдатель. — Ты же бездельничаешь день деньской!»

Возможно, со стороны, это так и выглядело: целыми днями я гулял в горах, купался в море, валялся на песке, ловил рыбу (это уже дело). Но всё это время, я думал, думал, думал! Впервые с момента появления в прошлом, у меня появилась возможность хорошенько подумать.

Мой мозг непрестанно анализировал массивы информации, поставляемые мне Киром о жизни и нравах кремлевских обитателей. О раскладах и отношениях между ними. О политике и экономике. О возможности коррекции того и другого.

* * *

Итак, к каким же выводам я пришел…

Всё довольно печально. По-хорошему меня надо было забрасывать где-то в шестьдесят пятый, в начало восьмой, золотой пятилетки (вот только было бы мне тогда 15 лет).

Несмотря на то, что Косыгинскую реформу быстро зарезали, в 1970 г. в результате реформы ВНП СССР достиг 830 млрд долларов, что составило 83% от уровня США, 100,3% от уровня стран условного ЕС и четыре ВНП Японии. Страна располагала огромными инвестиционными ресурсами. В течение трех пятилетий объем капитальных вложений был равен либо превышал их уровень в США. (В 1970 г. — 100% от уровня США, в 1989 г. — 96%.)

Итак, в результате первых 5 лет реформы Косыгина была создана прекрасная экономическая, научно-техническая и энергетическая база для стремительного продвижения вперед!

Среднегодовой прирост национального дохода составлял 7,1 %. Производительность труда за первое из упомянутых пятилетий возросла на 37 %. Фондоотдача выросла на 3 %. Реальные доходы населения возросли почти на треть.

А в результате: всё пошло по п…де.

Реформа изначально натолкнулась на сильное сопротивление руководящей верхушки СССР, причем даже не так со стороны партийных идеологов-ортодоксов во главе с Михаилом Сусловым, как на уровне отраслевых отделов ЦК КПСС, аппаратов министерств, республиканских и областных партийных комитетов.

Это сопротивление поддержал и, по сути, возглавил Брежнев в своей карьерной борьбе с Косыгиным за власть и влияние.

Реформаторов обвинили в возведении принципа максимизации прибыли в основной движущий принцип хозяйственной деятельности. А это, извините на минуточку, ползучая реставрация капитализма. Дескать, реформа отодвигает советскую экономику от цели стать «единой фабрикой» к сумме независимых предприятий, связанных через рынок.

Кроме того, проанализировав состояние отраслевой экономики за первый год эксперимента, эксперты пришли к неутешительному выводу, что, предоставив предприятиям свободу маневрирования, контролирующие органы не сумели установить за ними действенный контроль. В результате начался опережающий рост заработной платы по сравнению с повышением производительности труда.