Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Откуда‑то из самой глубины его сознания приходили эти звуки: труба, барабан и что‑то похожее на звон бубенцов. Иногда он застывал в неподвижности у ограды, вцепившись руками в решетку и вглядываясь в даль. Он видел равнину с пожелтевшей сухой травой, растущей лишь местами, вереницу запыленных деревьев, а за ними первые дома маленького выжженного солнцем провинциального городка с его круглыми газовыми фонарями, уныло светившими по вечерам. Когда он смотрел на расплывчатые голубоватые очертания острых черепичных крыш, сердце его, сердце шестилетнего ребенка, переполняла странная грусть.

Откуда‑то из самой глубины его детской памяти приходила эта музыка, этот грохот тамбурина, горло его сжималось, и, прильнув к решетке, он вглядывался в клочок земли. А позади него с криком носились мальчишки.

У него была страсть делать маски и колпаки из обрывков цветной бумаги. Он постоянно искал ее, извлекая из самых грязных закоулков, за что его неоднократно наказывали и ругали. Но и это на него не действовало: он снова брал кусок бумаги, делал в ней две дырки для глаз, надевал эту маску и начинал кричать на разные голоса, забавляя ребят. То он становился вниз головой, упираясь спиной в стену: его тощие ножки болтались в воздухе, а голубой передник опускался на лицо, точно занавес. То нел, и тогда в глубине его души рождались прекрасные песни, от которых мальчикам становилось весело. То колесом спускался по косогору позади здания, хотя это было нелегко, так как ладони уходили в песок.

Пожалуй, из‑за всего этого его и прозвали Маленьким Циркачом. Он не знал, кто именно дал ему прозвище. Может быть, он получил его за то, что пел или становился вверх ногами, а может быть, потому, что таинственно сообщал собравшимся в тесный кружок мальчишкам, что он сын дона Циркача и доньи Циркачки, которые ходили из города в город с большим медведем, белой лестницей, скрипкой и хлыстом с бубенцами. Маленький Циркач любил рассматривать себя в зеркале над умывальником, когда в длинной ночной рубашке чистил зубы. Нередко он мазался зубной пастой и с белым, словно луна, лицом появлялся перед ребятами, которые встречали его смехом. За все эти проделки Маленького Циркача часто наказывали. Но иногда по его телу вдруг пробегала дрожь, точно мелкий дождик, сладостный и тоскливый. И тогда мальчик (где бы он ни находился) не мог подавить в себе желание побежать в сад и вцепиться руками в железные прутья ограды — черные, высокие, с острыми концами. Он смотрел туда, всегда туда, в сторону равнины. Смотрел на далекие светящиеся шары, точно луны, насаженные на столбы, и думал: «Когда‑нибудь туда приедет цирк». Он не раз слышал, что в тот день, когда приедет цирк, их поведут на представление. И пристально всматривался в облако пыли, гонимое по равнине ветром, и в горизонт, окрашенный последними лучами заходящего солнца.

В картонной коробке мальчик хранил шесть цветных карандашей, которые ему удалось собрать, и в тетрадях, предназначенных для букв и цифр, он рисовал лошадей, обезьян, клоунов, тамбурины. То и дело он поднимался в умывальную, чтобы отрепетировать перед зеркалом свои сто гримас: кривил рот, скашивал глаза, взлохмачивал волосы, надувал щеки. Ребята хохотали. «Сделай морду умного пса!», «Сделай мор ду обезьяны!», «Перекувырнись!» И снова из самой глубины его детской памяти вырывались звуки бубенцов, барабана, трубы и тоненький голосок, говоривший ему: «Прыгай, Маленький Циркач, прыгай!» Когда он разжимал пальцы и выпускал из рук железные прутья, его побелевшие ладони слегка побаливали.

Вместе с холодом пришло рождество. О рождестве много говорили, и Маленький Циркач жадно ловил каждое слово. Кто‑то сказал: «На праздники нас поведут в цирк». Маленький циркач молил бога, чтобы рождество наступило как можно скорее. В рождественское утро он проснулся с болью в горле и шумом в висках. Маленький Циркач не хотел, чтобы кто‑нибудь это заметил, но, когда он пошел обуваться, его ножки закоченели от холода каменных плит. Сеньора Эсперанса приложила к его голове руку и велела лечь в постель. Маленький Циркач плакал и чувствовал, как от слез становится мокрой грубая ткань наволочки.

— Не плачь, — сказала сеньора Зсперанса. И ушла по своим делам.

День тянулся медленно, скучно и одиноко. Голоса дона Циркача и доньи Циркачки болью отдавались в голове мальчика.

Ребята ушли и, вернувшись вечером, рассказывали, что они видели в цирке. (Бесись, бесись, Маленький Циркач, ты не был в цирке. Цирк прошел по равнине и скрылся за светящимися шарами города. Бесись, Маленький Циркач, цирк не для тебя.)

Маленький Циркач молчал, только медленно стекали по его лицу круглые, словно стеклянные горошины, слезы. «Воспаление легких», — поставил диагноз доктор. Сеньора Эсперанса велела ему хорошенько укрыться и лежать спокойно.

(Ах, дон Циркач и донья Циркачка, как могли вы забыть в придорожной канаве бедного Маленького Циркача с его воспоминаниями?)

Пришла ночь и принесла с собой словно из‑под земли доносившееся песнопение. Это дети в одинаковых платьицах, сшитых сеньорой Анастасией, пели рождественские псалмы перед изображением младенца Христа на фоне неестественных холмов, снега из муки и пальм. Еще ночь принесла с собой холод, меркнущие огни, слабый скрежет дверей, запираемых где‑то внизу, в темноте. Ночь покровительствовала Маленькому Циркачу, которому велено было спокойно лежать, хорошо укрывшись.

Маленький Циркач был уверен, что поступает правильно. Он медленно надел ботинки, штанишки, передник. Он знал, что ребята поют вместе с сеньорой Эсперансой, сеньорой Анастасией, сеньорой Люсией и сеньорой Аурелией. Все они празднуют рождество, и никто из них не думает о болезни, об одиночестве, о доне Циркаче и донье Циркачке, ожидающих его там, на равнине, к началу представления.

Он знал дверные замки, как никто в ртом доме, и мог открыть их на ощупь. В саду его стало лихорадить, но он добрался до калитки, которую открывали молочнику и мужчине, скупавшему пустые бутылки, перелез через железные прутья, спрыгнул по ту сторону ограды и побежал к равнине.

Он устремился к светящимся шарам. И когда подбежал к ним, увидел, что висят они очень высоко. Ветер дул с яростью и бешеным неистовством, которые его поразили. Маленький Циркач вошел в предместье города, где все двери были наглухо закрыты, а окна темны. (Он подумал: «Какой странный город: в городе тооке заставляют спать».) Вдоль улицы тянулся забор. Маленький Циркач пошел по этой улице, ему казалось, что в конце ее дон Циркач и донья Циркачка ждут его, сидя на чемоданах. Но там не было ни дона Циркача, ни доньи Циркачки, зато множество людей пели, обнявшись. На некоторых были меховые шапки, от них пахло вином. Это было очень смешно. Маленький Циркач смотрел на людей. У кого‑то, кто показался ему спокойнее других, он спросил про цирк («Цирк? Иди дальше», — ответили ему). И Маленький Циркач пошел дальше, никуда не сворачивая.

Наконец он увидел большую, красивую площадь, где должен был находиться цирк. Но цирка там не было. Только мятые бумажки, гонимые ветром, и облако пыли, как на равнине. Маленький Циркач почувствовал удушье. Он сел на землю, прислонившись к каменной стене, необычно белой, словно залитой лунным светом, хотя ночь была безлунной. И тогда Маленький Циркач услышал далекий тамбурин доньи Циркачки, а потом пение петухов, доносившееся из‑за высокой стены, крытой черепицей.

Молочник и женщина, направлявшаяся к утренней мессе, нашли его, бледного и окоченевшего, широко открытыми глазами он смотрел на цирк, которого не было. Его подняли и отнесли в больницу. По дороге женщина перекрестилась и сказала, показывая на голубой передник:

— О, да ведь мальчик‑то из приюта! Как странно… В этот час, здесь…

Медио, Долорес

АНДРЕС (Перевод с испанского С. Вафа)

Андрес не сводит глаз с клеенки в красно — белую клетку. Клетки стерлись оттого, что клеенку слишком часто вытирают. Рядом с его рукой клеенка прожжена. Дыра величиной с большую монету поглотила одну из красных клеток; сквозь отверстие виднеется кусок стола. Немного выше — большое жирное пятно. На стакане с водой следы грязных пальцев Тины.

По клеенке торопливо бежит муравей. Обогнув жирное озеро, он скрывается в дыре. Андрес засовывает туда палец. Муравей ускользает. Андрес снова сидит неподвижно, не сводя глаз с выцветшей клеенки.

Сента спрашивает:

— Что с тобой? Почему ты не ешь?

Тина локтем толкает брата и смеется, открывая беззубый рот.

— Он ворон считает.

Ана бьет ложкой по тарелке и вторит сестре:

— Волон считает!.. Волон считает!..

Сента прикрикивает ка девочек:

— А ну замолчите, балаболки! С вами с ума сойти можно… Ешь, тебе говорят. Вот беда! Тебя словно околдовали.