Переселенцы - Мария Сосновских

– Ох, да тут, как ты ушел на службу, беда за бедой, как горох из худого мешка, посыпалась! И пожар был: вчистую полдеревни выгорело, а народ-то весь в поле был… Евдолай-то ведь сызнова строился. Избу эту поставил, значит, а жить-то ему в ней не довелось уж…

Антип заказал еще два стакана сивухи.

– Давай, Степа, помянем моих покойных родных да пойдем отседа… Не могу я… на душе больно муторно. Знать-то, не поеду я теперь в Прядеину – ни к чему былое ворошить, останусь-ка я тут, в слободе!

– Ты никак сдурел, Антип? Как это ты в родну деревню не поедешь?! Хоть на кладбище сходишь, на могилки родичей своих… Да и насчет избы распорядиться надобно – продавать станешь кому али как?

Долго сидел молча старый солдат, подперев обеими руками седеющую голову, вперив уже сухие, немигающие глаза в замызганную столешницу.

"Лучше бы до смерти меня убило то неприятельское ядро… Чего ради стоило столько добираться до дому? Как теперь жить, что делать? Голову приклонить и то толком еще не знаешь – где…".

Степан сидел напротив, часто шмыгая красным курносым носом, пьяненьким говорком успокаивал:

– Да ты, Антипушка, не горюй шибко-то! Знаешь ведь: судьбу не обойдешь, не объедешь… Видит Бог, не хотел я говорить тебе все это, огорчать тебя…

Антип смахнул навернувшуюся слезу и твердым голосом сказал:

– Спасибо и за такую весть, Степа… Пусть уж будет горькая, но правда! Пойдем, на воздухе посидим…

Земляки вышли, сели в холодке на березовые чурбаки. Антип достал глиняную трубочку и стал набивать ее табаком.

– Смотри-кось – эко диво! – по-бабьи хлопнул себя по бедрам Степан. – Так ты, брат, и табак курить на службе выучился!

– Уж успел привыкнуть я к табаку, Степа… Думал, вот когда возвернусь домой – брошу это зелье. Ан нет – теперь, пожалуй, оно одно и будет утешением…

– Да ты, Антип, не старый пока… приедешь домой – глядишь, и женишься еще, семью заведешь!

– Ну, это ты брось, я же старый солдат-калека на деревяшке, да притом еще и табашник – кто за меня не пойдет, нищая старуха разе что!

– Еще как пойдет, Антипушка! Любая баба-вдова, а то и девка – оне служивых-то очень даже уважают!

– Ну-ну, хватит тебе соловья баснями кормить! Лучше пошли, нито, на твою фатеру – запрягать, да поедем скорее: с твоей легкой руки-то мне уж и не терпится ехать глянуть на родное пепелище. Хоть к пустой избушке, да надо ехать! Были у меня, правда, такие мыслишки – тут, в слободе, остаться. Да ведь я здесь, без ноги-то, тоже не больно кому и нужен буду, а в деревне, может, для меня какое ни на есть дело найдется… А не найдется, дак недолго и уехать: ведь голому одеться – только подпоясаться!

Так, за разговором, они пришли на подворье слободского знакомого Степана. Степанова кобыленка стояла под навесом, понурив голову; она была настолько худа и стара, что ребра и хребет у нее так и выпирали наружу.

Антип посмотрел на нее и присвистнул. Потом, не желая ненароком обидеть земляка, осторожно проговорил:

– Да, Степа, старовата твоя кобылка… У ее, поди, уж ни одного зуба нету?

– Да на ее век хватит еще!

– А сколь ей годков-то, не знаешь?

– Да двадцать-то уж с гаком прожила…

– Пора, Степушка, тебе коня помоложе заводить…

– Да знаю, брат, знаю! А невезучий я на лошадей-то… В позапрошлом годе меринок-трехлеток изгинул от "сибирки" – такая поветря у нас была – не приведи Господь, лошадей и скота пало – бесчетно! А в прошлом годе тесть мой, жалеючи, отдал нам с женой в долг жеребенка-сеголетка; к осени справный конишка выходился, дак в Кривеле волки сожрали… Шибко тяжелая жизнь в деревне пошла – что ни год, дак опять недород. Свово хлебу-то до нови все не хватает. Два сына, три дочери у меня, и все таперича в строках живут; последнюю, Глашку, по седьмому году в няньки пришлось отдать. До первого снопа ржи еще ждать да ждать, а хлеба-то и сейчас уж нету…

Они ехали шагом; дрянная Степанова тележонка убаюкивающее поскрипывала. Выехали на тракт, вот уже скрылись из виду последние слободские домишки, и впереди распростерлись бесконечные поля, перелески, и колки. По правую сторону большака поля далеко к окоёму, до самой Пушкаревой горы. По левую, за мелководной речушкой Арай, насколько хватал глаз, шли заливные луга, покосы и пастбища Ирбитской слободы.

Миновали маленькую, десятка в полтора домишек, деревеньку Ерзовку; чуть поодаль возвышалась белая глиняная гора Ерзовская. Отсюда начинался дремучий лес.

Дорога полого пошла в гору, и Степан слез с телеги. Антип тоже хотел было слезть и пойти пешком.

– А ты сиди, сиди, служивый! – обернулся к нему Степан, – я ведь ноги только поразмять слез. Кобыла у меня, хоть ни видом, ни годом не вышла, а приемистая! Тыщи верст уж исходила, раньше-то на ей и в дальнюю дорогу, на заводы езживали.

Местность пошла ровной, и Степан больше не слезал с телеги. Уже вечерело. Когда проезжали Знаменское, у колодца напоили лошадь и напились сами.

– Ночевать нам, что ли, здесь? Двадцать верст проехали, кобыла притомилась… – раздумчиво сказал Степан

– Мне все равно – здесь что в поле ночевать, – ответил Антип, – время летнее, дождя нет… В поле даже лучше – лошадь наестся, мы костер запалим, комарье отгонять начнем!

– А огня-то для кострища где возьмем?

– Забыл ты, что ли, как я у трактира трубку закуривал? – усмехнулся Антип. – У старого солдата завсегда огонь в кармане! – похлопал он себя по штанам. – Тут тебе кресало, кремень да трут сухой – и пали себе костер, какой любо…

На ночлег остановились у безымянной речушки, наломали сушняку, и Антип разложил костер. Пока огонь разгорался, он с берега притащил к костру большую охапку ивовых прутьев; взял пучок и начал свивать гибкие ивовые ветки.

– Глянь-кось, а ловок ты морду* плести! Да где ее поставишь-то, воды здеся – воробью по колено!

– А поставим, и к утру рыба зайдет, дак еще ушицы похлебаем с тобой!

– Ха, да уж кака тут рыба? Рази пескари одне, дак они и в морде не задержатся, их на удочку надо ловить!

– А у меня рыболовный припас в мешке, а удилище я уж вырезал. Когда удилище вырезать ходил, дак омуток приметил – в самый раз морду ставить. Вот и поставим, а на зорьке проверять пойдем. А заодно и на удочки порыбачим; у меня и крючок, и леска для тебя найдется. На наживку червей накопаем да пикуля** наловим, и вот тебе и уха!

– Значит, за одним делом пошел, а сразу десять заприметил? Ну, ты, Антип, и хват!

– Да я не хват, а старый солдат, – складно ответил тот, – а жизнь солдатская, Степушка, многому-таки научила!

Антип усмехнулся и принялся набивать табаком глиняную трубку. В кострище натаскали побольше сушняку, соорудили таган*, поставили на огонь ведерко с водой и улеглись спать. Позванивая уздечкой, ходила на свежей молодой травке Степанова кобыла. Оглобли были связаны и подняты вверх. Под утро, когда повеяло сыростью и в пойме речушки молоком разлился туман, Антип разбудил дремавшего Степана.

– Вставай, паря, самый клев сейчас. Пошли, да тихой ногой** иди: она, рыба-то, брат, почуткая, да чтобы, как солнце всходить будет, на воде твоей тени не было видно…

Земляки забросили удочки, но клевала все мелочь -небольшие окуньки, сорожки и сопливые ерши.

Взошло солнце, стало пригревать, и рыболовов потянуло на сон. Но когда проверили морду, со Степана мигом и сон слетел – такая там была крупная рыба! Мигом почистили и выпотрошили ее; у Антипа в мешке нашлась соль, и он принялся варить уху.

Время от времени солдат подкладывал в уху то полевой лук, то какие-то коренья, которые, Бог знает, когда он успел найти тут же, на луговине или в лесу, и, наконец, объявил Степану, что уха готова. Когда котелок выхлебали до дна, Антип вымыл котелок, зачерпнул воды и снова поставил на таган.

– Скоро чай пить станем, да такой, что весь день жажды не почуешь и потеть на жаре не будешь!

Он бросил в котелок стебельки каких-то трав. По очереди напились чаю из антиповой походной жестяной кружки.

Антип закурил трубку, прилег у костра на локоть и сказал Степану:

– Вот что, Степа, сгоняй-ка ты в Знаменку с уловом-то, продай рыбу попу али писарю, старосте – они свежей рыбки отведать не дураки! Да смотри не продешеви, вот тебе на выручку и деньги будут – подать-то заплатить… Что на мясе не выручил, то на рыбе выручишь! Если уж больно дешево давать будут – лучше домой семье увезешь! А я тебя тут подожду, с удочкой вот на берегу посижу…

Степан мигом побежал седлать кобылу. И часу не прошло, как он воротился, донельзя довольный и с выручкой.

– Не знал я, паря, что рыбу дороже баранины продам! А продал-таки писарю! Прав ты был: начальство-то не худо любит свежую-то рыбку! У нас в Кирге ведь тоже, наверно, рыбешка есть, да рыболовством почти никто не занимается, вишь, руки все никак не доходят. Разве что ребятишки вот просто балуются.

Степан предложил Антипу деньги за рыбу, но тот наотрез отказался: