Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Развернув пакет, приятели вынимают инструменты и ключи, связывают пустую тряпку и засовывают обратно в Митин карман, а инструменты прячут в кухонный столик.

Аркашка вынимает из пакета пачку фотографий. На первой из них он видит Анну Михайловну, свою мать. Она в перманенте, устроенном по-незнакомому, сидит на диванчике с медальонами без чехла, спустивши одну босую ногу на пол. Она совершенно голая. Волосы у нее в шестимесячной завивке, но убраны не как обыкновенно, а как-то иначе. Правая нога поднята на диван и отставлена широко. Тень от нее падает на круглый живот. Левая рука протянута к этой ноге и держится за нее, а правая опирается о диванчик. С быстро бьющимся сердцем Аркашка рассматривает фотографию и, не зная, что делать с ней, выхватывает вторую. От неверного движения вся пачка вылетает у него из рук и рассыпается по полу уборной. Нечаянно задетая доска стульчака громко стукает. Трое в кухне вздрагивают и делают движение, один из инструментов выскакивает из рук Холодая и звякает. Холодай шепчет: «Епси-мопси!» Они прислушиваются. Аркашка слышит движение в кухне и, съежившись, сжимая наскоро завернутый пакет, в растерянности, с сузившимися сосудами, с похолодевшими ногами, некоторое время не может двинуться. Он приоткрывает дверь и видит спину отца в светлом костюме, входящего в столовую. На неосторожный скрип двери уборной Ведерников поворачивается и видит Аркашку.

– Ты чего? Еще не спишь? Опять с книжкой! Марш в постель!

Аркашка делает движение спрятаться.

– Ну? Чего? Давай!

Покрасневши как вареный рак, он успевает левой рукой запихнуть пакет в сетку под бумагу и, схвативши «Тарзана», выходит из уборной боком, но, выйдя в коридор, останавливается с подкатившимся сердцем, надеясь вернуться и взять пакет. В это время Ведерников, который хотел было вернуться, поворачивается опять к столовой и, пропуская оттуда Митю, отвечает ему:

– Курим? Пожалуйста, можем угостить «Зефиром».

Выйдя в прихожую, Митя, покачиваясь, шепчет ему:

– Нет… мне, между нами говоря, отлить… А?

– Это тоже можно. Пожалуйста сюда.

Аркашка не успел выключить свет. Через некоторое время, когда Митя выходит из уборной, ожидавшие в кухне окружают его и все вместе возвращаются в столовую. Аркашка из темного коридорчика влетает в уборную к сетке и запускает руку. Но кроме мятой бумаги для подтирки там ничего нет.

Проводив гостей и проверив запоры, Ведерников наскоро просматривает инструменты и удерживает себя от торопливости, стараясь продумать кое-какие занятия на время, пока жена убирает со стола. Он заводит патефон и ставит, по своему вкусу, широкую русскую народную песню-попурри. Но он передумывает. Сбитый беспорядочный стол еще уставлен грязной посудой, которая звенит от патефона.

– А может, Анна, бросишь? Пожалуй, пора спать.

Она пожимает плечами:

– Куда торопиться? Не в театр, успеем.

Ведерников: Очень удалось платье. Как говорится – смерть мужьям.

Анна Михайловна: Надо еще оглядеть днем, а то на последней примерке обузили, а потом прострочили на глазок, так я боюсь…

Ведерников: Чего бояться, платье, прямо сказать, культурное.

Анна Михайловна: Гм, пожалуй, сходить бы в фотографию в этом платье и засняться.

Ведерников: Я и сам фотограф. Давай-ка посмотрим… как будет лучше. Если вот так…

Анна Михайловна не торопясь отставляет посуду и становится в спальне у зеркала.

Ведерников: Подожди-ка, я сейчас попробую.

Он снимает абажур с настольной лампы, она бросает режущий свет. Задвинув кассету в аппарат «Спорт», он прощелкивает и делает выдержку.

Ведерников: А что если поставить тебя у стенки – так, вполоборота.

Анна Михайловна: Ну какие там еще обороты – я сегодня слишком выпила, от вина качает и спать хочется.

Ведерников: Подожди-ка, я тебе сделаю художественную фотографию, как будто ты примеряешь платье и в это время надеваешь его за ширмой. Ты его стяни – так, через голову.

Анна Михайловна: А лицо как же?

Ведерников: Ну что лицо? Это ничего, лицо пусть будет закрыто. Нет, только ты прихвати и комбинацию…

Анна Михайловна: Подожди, я отстегну чулки.

Ведерников: Нет, чулки пусть пожалуй остаются.

Анна Михайловна: Ну как же? Остаются!

Ведерников: А подвязки зачем? Подожди, я расстегну, а то что за съемка в штанах.

Анна Михайловна: Дай-ка мне лучше замшевые туфли на белые ноги… А теперь я повернусь вот так.

Ведерников: Нет, ты лучше передом, а ногу поставь на стул. Нет, не на перекладину, а выше. Ну давай, давай выше, что ты боишься – теперь отведи ее. Еще немножко…

Ведерников лихорадочно приноравливает аппарат. Короче говоря, они развлекаются так далеко за полночь.

VI. Мужской туалет

«Развесив на трубах отопления мокрые тряпки; уже двенадцать часов; зимняя полночь; внизу; закрытые двери; это паровое отопление, однако распространяет тепло, сегодня хорошо дают», – старик на столике у входа раскладывает газету и вытаскивает ужин: пару свиных сосисок и четверть батона. Сложивши полотенца, убравши желтый крем для сапог и бархотки, а также душистое мыло, которое предлагается женщинам, он пересчитывает дневную выручку. Только он успевает сесть за ужин, как, несмотря на поздний час, вверху трещит и открывается дверь, и в мужскую уборную спускается несколько человек. Он, не начиная есть, а полуприкрыв снова пакетик с ужином, не поворачиваясь, ожидает их ухода. Компания подходит к писсуарам, и один из вошедших говорит:

– Держи его за лоб и за подбородок. Ну, Митя, теперь давай!

Стараясь издать звук горлом, Митя стонет, но не может устроиться и отталкивает руками поддерживающих. Видя, что происходит, сторож подбегает к Мите, отодвигает его от писсуара и, направляя к двери, говорит приятелям:

– Пожалуйста наверх, там много места, а здесь запрещено. Здесь безобразий не разрешается!

– Дедушка, ты что, с нами хочешь ссориться?

Другой добавляет:

– Епси-мопси! Что же нам его – вести в «Арс»?

Зотов, улыбаясь до ушей, говорит:

– Да в ебениматограф… Нет, мы его сейчас проводим в кухмистерскую «Абхазия», на светок.

Сторож, продолжая держать Митю под руку, приостанавливается:

– А нам какое дело, что в «Абхазию». Вы в «Абхазии» покушали, а сюда пришли безобразить. Вы бы там и блевали.

– Нет, дедушка, там нельзя, там у нас знакомые шевелюшки. Ну, Митя, давай, давай!

В это время Митя горлом издает глубокий звук и, подбежав к углу, выбрасывает, крутя головой и соря по сторонам, длинную струю в каких-то розовых кусочках – вероятно, в помидорах. Сторож, отошедший, качая головой, ждет; у него в руках тряпка. Приятели – Зотов и Холодай, и еще один мальчик с гитарой – тоже ждут, обратясь в разные стороны. Митя минуты две встряхивается. Щеки у него зеленеют на глазах, на лбу проступает холодный пот. Ослабевши, он присаживается за столик и локтем сталкивает на холодный плиточный пол завернутый в бумагу завтрак. Со словами: «Пардон, извиняюсь», – он хватает сверток и старается засунуть его во внутренний карман своего кожаного полупальто. В это время все трое приятелей, отойдя к писсуарам, отворачиваются к стене и расстегивают ширинки. Видя, что Митя прячет его завтрак, старик говорит:

– Позвольте, молодой человек, что же это вы прячете мой паек?!

Митя бормочет: «Виноват, извиняюсь», – и, вынимая пакет из внутреннего кармана, кладет его на место. Окончившие приятели достают из карманов серебро за беспокойство, а старик в это время подтирает пол. Окруживши Митю, они спрашивают:

– Ну как?

У него просветлел взгляд, и он отвечает:

– Теперь полегчало.

– Епси-мопси, – говорит Холодай, – так можно подниматься в «Абхазию»?

Из уборной они проходят в кавказский ресторан, где в это время кавказец с густыми бровями на эстраде ставит себе на голову стакан кахетинского и, давши знак, готовится танцевать. Они заказывают себе полдюжины по тридцать одной копейке с моченым горохом, воблой, гренками, белыми снетками и крендельками в пятачок.

А сторож, посыпав опилками, убравши и отмывши тряпки, садится опять за столик и разворачивает пакет, но, потянувши за край газеты, он вздрагивает от удивления, так как оттуда с громким шелестом, как в цирке, высыпаются фотографии. Сторож их рассматривает, поднося к лампочке в сетке над умывальником, и шепчет: «Вы подумайте! Ну скажите!» Завернувши все обратно, он складывает полотенца и уносит вместе в кладовой шкаф, который находится в темном коридорчике, соединяющем это помещение с дамским туалетом. Заложив пакет в шкаф, он его запирает, надевает ватное пальто и поднимается на улицу.

Оглянувшись несколько раз и обождав, он соображает, где сейчас можно купить чего-нибудь покушать. Магазины уже закрыты. Тогда он входит в кавказский ресторан, где в это время кавказец со стаканом на голове, прикладывая к сердцу ребром ладони одну и выбрасывая другую руку, танцует на эстраде лезгинку на носках и держа еще вдобавок в зубах свежий дымящийся лаваш. Старик, снявши пальто, тихонько пробрался по стенке, одним глазом посматривая в зал. Скоро он находит сидящую компанию, которая беззаботно выпивает. Отыскав место под пальмой, старик заказывает себе рыбу на вертеле с половинкой лимона и шепчет: «Ну скажите! Прямо можно сказать…»