Наследство разоренных - Киран Десаи

Глава сорок вторая

Падкая на лесть и посулы, как и все девицы ее возраста, сестра Джиана все же не смогла удержать в себе переполнявших ее новостей, и к моменту возвращения Джиана все семейство уже оказалось в курсе драматических событий, приукрашенных живой фантазией дрянной девчонки. Услышав о ружьях, даже бабка Джиана вышла из обычного полусонного состояния, прошаркала к газете, свернула ее в трубку и направилась к Джиану. Джиан замер, удивленный ее прытью. Газетная труба взметнулась в воздухе и ударила его по макушке.

— Совсем одурел! Носишься вокруг, об учении думать забыл. В тюрьму хочешь?

Джиан попятился. Информационный рупор догнал его, шмякнул по заднице.

— Волком взвоешь, как хвост прищемят, да поздно будет!

— Да погоди, может, он не виноват, — вступилась мать.

— С чего бы эта девица приперлась сюда, в такую даль? Просто так, для прогулки? С такими лучше не связываться. Мы люди бедные, бесправные, они нас в два счета стопчут. Вот так, отцу некогда, мать воспитанием совершенно не занимается, — обрадовалась она поводу придраться к невестке. И приняла решительные меры. Заперла внука на замок.

Когда за ним заехали друзья, бабка выползла за дверь.

— Скажи хоть, что я заболел! — взывал Джиан, озабоченный потерей репутации несгибаемого бойца.

— Он заболел. Шибко-шибко болен.

— Что с ним?

— Татти бегает, с горшка не слезает, все время татти. — Заключенный схватился за голову. Ох, позор-то какой! Вот ржать-то над ним будут… — Должно быть, съел чего-то неподходящего. Хлещет из него, как с неба в дождливый сезон.

— Каждая семья должна выставить мужчину для участия в демонстрации.

Большой марш предстоит, торжественное сожжение Индо-Непальского договора.

— Некого нам выставлять. Хотите, чтоб он вам ваш марш обдристал?

Они поехали дальше, останавливаясь у каждого дома. В соседних домах тоже не было недостатка в желудочно-кишечных и сердечных больных, а также в подвернутых лодыжках, ревматических болях в спине… даже справки предъявлялись.

— Господин Чаттерджи страдает повышенным давлением, ему предписано не волноваться…

— Пошлите кого-нибудь другого. Не все же у вас больны.

*

Освобожденный от необходимости решать и действовать, Джиан быстро успокоился, ощутил какое-то умиротворение. Как будто вернулся в детство. В конце концов, ничего непоправимого не произошло. Пройдет время, все успокоится, он помирится с Саи. Он ведь неплохой парень. Борьба все же не для него. Зря он полез в политику, вообразил себя спицей колеса истории. У личного счастья меньшие масштабы. Конечно, мало кто признается себе: «Да, я трус». Этот факт следует определенным образом сервировать, маскировать, декорировать. Объяснить стечением обстоятельств. От одного унижения его спасло проявление жестокости к Саи, от другого — искреннее уважение к старой бабушке. Трусость нуждается в толстом слое грима. Любые жизненные принципы следует обосновать.

Времени на размышления много. Он поковырял в пупке, прочистил тупым карандашом заросшие серой уши, проверил слух, прислушавшись к радиомузончику: «Ча-а-а-анди ра-а-а-ате, пьяр ки ба-а-а-ате…» Повернулся к приемнику правым ухом, левым… выковырял из носа засохшие сопли, скатал изящный шарик, сам есть не стал, скормил толстой полосатой паучихе, построившей ловчую сеть между столом и стеной. Пожертвовал. Паучиха, не веря своему счастью, обследовала подарок и принялась его уплетать.

Много ли живому существу нужно для довольства и умиротворения? О, безбрежное пространство замкнутого мирка!

И вдруг вспыхнули уши. Зачем он рассказал ребятам о ружьях? Как? И после этого спокойно лежать на кровати? Обуреваемый жаждой деятельности, Джиан вскочил и принялся расхаживать по комнате.

*

Саи мучилась в своей комнате, Джиан, вырванный угрызениями совести из блаженного состояния, переживал в своей, а бумаге с текстом Индо-Непальского договора 1950 года суждено было скорчиться в пламени и превратиться в газ и пепел.

— Надо кому-то идти, ой надо, — причитал повар после того, как джип патриотов наведался к воротам Чо-Ойю.

— Ну и иди, раз тебе надо, — огрызнулся судья.

Глава сорок третья

27 июля 1986 года. Всю ночь с неба лило, повар молился, чтобы ливень усилился, но к утру дождь прекратился, проклюнулись даже просветы в облаках. Повар полежал в постели, вздохнул, встал, сунул ноги в шлепанцы и пополз в клозет.

Он направился на Мела-граунд вместе со сторожем «железного купца». Под сенью статуи Ганди собралось несколько тысяч человек не только из Калимпонга, но и со всей округи, из соседних городков, деревень и деревушек: Мирик, Пасумбанг, долина Сурени, долина Лабонг, Курсеонг и Пешок, шоссе Мунгпутиста… Демонстранты проследуют торжественным маршем к полицейскому участку, перед которым планировалось сожжение документа.

— Здорово они все сладили, — дипломатично похвалил повар организационные таланты освободителей.

Стояли, чего-то ждали, уж не один час прошел. Наконец, когда солнце уже нещадно припекало макушки, кто-то дунул в судейский свисток и приказал шевелить ногами. Хореографически взметнулись в воздух кукри, глотки завопили привычное: «Джаи Горка!»

— Ну, через часок, глядишь, отмаемся, — с надеждой пробубнил под нос сторож «железного купца».

*

Все протекало гладко, не позавтракавший народ возмечтал о ланче, когда вдруг из-за запертой висячим замком почты в воздух взметнулись камни. Загремели жестяные кровли, закричали раненые.

Кто швырял эти камни — так и осталось неизвестным.

Полиция подослала провокаторов, утверждали патриоты.

Дело рук самих организаторов марша, утверждала полиция. Чтобы оправдать запланированное насилие и подстрекнуть к нему толпу.

Так или иначе, из толпы в тот же момент полетели камни в полицейских, жавшихся возле участка со своими щитами и дубинками. В мгновение ока перебили все стекла здания полиции. Завязалась рукопашная. Пошли в ход бутылки и серпы. Поговаривали, что первые выстрелы раздались из толпы. Кто знает… Полиция утверждает, что нападающие не были бы столь агрессивны, если бы не были уверены в своей огневой мощи. Принято полагать, что полиция первой открыла огонь. Тринадцать местных парней полегло на месте. Толпа кинулась врассыпную. Но тут же последовала контратака вооруженных демонстрантов. Началось избиение полицейских. Их отрезанные головы насадили на шесты и выставили тут же, перед почтой, где граждане в мирные времена читали полученные письма. Последние несколько шагов обезглавленного тела, фонтан крови из его шеи… Полицейские рвутся в свой дом родной, в участок, но те, кто дежурит внутри, заперлись и никого не впускают. Куда деваться? Стражи порядка бросились кто куда.

Лола и Нони, укрывательницы бунтовщиков, впустили трех полицейских.

— Наша полиция нас бережет! — презрительно кривит губы Лола. — Когда надо, от вас помощи не дождешься, а мы вас спасай!

— Матушка, — лепечет один. — Не выдавайте нас. Мы для вас все сделаем. Мы вам сыновьями будем.

— Ха! Матушка… Смех да и только. А неделю назад…

Бунт в разгаре. Джипы загремели в пропасть, полыхнули автобусы. Огонь перекинулся на заросли бамбука. Раскаленные пустотелые стволы взрываются со звуком ружейного выстрела.

*

Все бегут, бегают, носятся, догоняют, спасаются. Повар остался один, друга-сторожа он давно потерял. Бежит, аж задыхается. Одолел подъем к Рингкингпонг-роуд, там почувствовал, что ноги подгибаются. Уселся под хоругвями на бамбуковых шестах. За ним викторианская башня уголовного розыска, Галингка, Ташидинг, Морган-хаус. В саду перед Морган-хаусом копошится садовник, не обращая внимания на события дня, отрешенный от жизни.

Внизу огни пожаров, дым, неясные силуэты людей. Над всем маячит Канченджанга, далекая от людских дрязг, неизменная, невозмутимая. Но повар не думает о ней, не знает, останется ли она для него такой же неизменной.

Да и как может что-то остаться тем же самым? После луж крови, разлитых по мостовой. Кровь, выбитые зубы, чьи-то сломанные очки, одинокий тапок…

Все еще дрожа и держась за сердце, повар пробирается домой, прячется в кустах, пропускает колонну танков. Не на отражение китайской агрессии направляются танки, а усмирять собственное население. Не к этому готовились войска.

Вспомнил картину рыночной площади. Продавцы и покупатели торгуются, ругаются, оскорбляют, да, даже оскорбляют друг друга. Он сам ругает товар, ругает портного, сантехника, пекаря — на всех хватит запаса ругани, всем хватит места на рынке жизни… Выходит, он ошибался. Нет для него больше места в Калимпонге.

И сына он никогда больше не увидит.

Все эти письма, строки, выведенные надеждой… Нет у него сына на этом свете.