Родимый край - Семен Бабаевский

— Апатия, дядя Балябин! — поправила молодая, с озорными глазами казачка. — Слово правильно сказать не можете, а беретесь поучать…

— А я, девка, никого не поучаю, — возразил Балябин, помахивая кнутом, — я только говорю…

«Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, — думал Онихримчуков, поздно ночью возвращаясь в станицу. — Молодец Балябин, правильно подметил: нельзя терять веру в себя и в свои силы… Как это он еще говорил?.. Мы таким путем от колхозной жизни сами отстранились. У людей получается апатия… А такое дело не годится… Да, прав Балябин, не годится. Завтра же поеду в район».

Другое препятствие было как раз со стороны района, а точнее сказать, со стороны тех руководителей, кому Онихримчуков обязан был во всем подчиняться. Это были люди и образованные и культурные, в житейских делах и в руководстве сельским хозяйством не новички. Но они или не могли, или не хотели понять то, что понимал и что говорил им Онихримчуков. А он говорил, как ему казалось, о деле насущном и понятном: пора освободить колхозы от мелочной опеки. Такая опека лишает людей достоинства, инициативы, смелости, а главное, ответственности. Онихримчуков не знал, как в других колхозах, а в «Рассвете» именно такая мелочная, никому не нужная опека существовала испокон веков. Тут и полуночные звонки, и повелительные голоса: «Ну что, друг, как идет ночная косовица? Давай, давай, шуруй, жми! Только вот что, слышишь! Сперва сваливай те участки, что поурожайнее, чтобы побыстрее тебе рассчитаться по хлебу… Как не созрели? Ну, ну, брось самочинствовать и пороть отсебятину! Должны созреть, и все…» Тут и частые вызовы в район для «накачки», и опять те же повелительные голоса: «Брось самовольничать и увиливать, а исполняй то, что тебе говорят…» «Лучше, лучше!» А откуда тебе известно, что это лучше? «Вот то, что тебе говорят, это и есть лучше…» Тут и приезды в Трактовую инструкторов, уполномоченных, и их указания; если уполномоченные приезжали, то и должны были что-то делать, кого-то поучать, кому-то давать указания. Для этого они получили полномочия и инструкции. Каждый приезжий считал своим прямым долгом вмешиваться в повседневую работу председателя, говоря ему тоном приказа: сегодня делай то-то, а завтра то-то, такие-то культуры сей, а такие-то не сей, такие-то машины ремонтируй, а такие-то не ремонтируй. Иногда, войдя во вкус, приезжий заслонял собой председателя, начинал поругивать его, покрикивать на него и на бригадиров. «Равнодушие, говоришь? Откуда оно взялось? Ну, ну, брось, Онихримчуков, молоть чепуху. Равнодушие! И надо же такое придумать! Ты вот что, выбрось эту глупость из головы и запомни: у колхозников не может быть плохого настроения, а тем паче равнодушия… Смешно! В институте, по всему видно, ничему тебя не научили. И стыдно председателю плестись в хвосте отсталых настроений и не видеть у людей радости, энтузиазма. Вон доярка в Прискорбном, тетя Голубка, какая энтузиастка. Вот на кого надо равняться! Понятно? Ох, смотри, Онихримчуков, поймешь, да будет поздно! А я не угрожаю, я предупреждаю..»

Еще в декабре 1952 года, набравшись смелости, Онихримчуков выступил на районном совещании и как смог рассказал о неполадках в «Рассвете» и о том, как, по его мнению, эти неполадки можно устранить. Его перебили репликой из президиума:

— Загибаешь, Онихримчуков! Надо усилить соцсоревнование, массово-политическую работу, а не разводить гнилую теорию!

— Усиливаем, стараемся…

— Плохо усиливаете и плохо стараетесь! — Это голос секретаря райкома Сагайдачного. — Плохо! По тебе и по твоему настроению, Онихримчуков, видно, что политическая работа в «Рассвете» запущена… Вся беда именно в этом, а не в том, Онихримчуков, что планируешь не ты, а вышестоящие органы… Ты кончил? Слово имеет директор совхоза Садовников…

После совещания Сагайдачный пригласил Онихримчукова в кабинет. Попросил присесть к столу, угостил папиросой «Казбек» и, облоко-тясь на стол, сощурил усталые глаза.

— Я постарше тебя, Степан, и понимаю: молодости вообще свойственна горячность, — сказал он, глядя сощуренными глазами. — Сам когда-то был и молод и горяч… Это понятно. Но то, что ты выкрикивал с трибуны, все это выдуманное тобой равнодушие колхозников и планирование снизу, извини, понять невозможно… Так могут рассуждать фантазеры и демагоги, а ты человек реальный, от земли… Не могу понять, Степан: куда ты гнешь и что тебе нужно? Есть, конечно, у нас лодыри, нерадеи, симулянты, но зачем же обобщать? Хочешь прослыть оригиналом, не похожим на других председателей? Помолчи и послушай… Что получается: вся рота идет не в ногу, а один сержант шагает в ногу? Так, а? Скажи мне без обиняков и без запальчивости — мы тут одни, — что тебе мешает спокойно жить и работать?

— Мешает, Аким Павлович, то, что экономика «Рассвета»… — И запнулся: та смелость, с которой он поднялся на трибуну, куда-то пропала. — Как бы это попонятнее сказать… Ведь нам, Аким Павлович, на месте виднее, что сеять выгоднее и как сеять, какой скот разводить и сколько. Получается, что и колхозники, и я, как председатель, и бригадиры делаем все по чужой подсказке, как малые дети, и не отвечаем за ту работу, которую каждый день выполняем на полях и на фермах… Я понятно говорю?

— Разве тебя и колхозников кто освобождал от ответственности? — Сагайдачный пожевал губами, усмехнулся. — Тоже демагогия. Ты не утаивай, а говори все, что думаешь. Для этого и приглашен…

— Зараз поясню. — Онихримчуков смело посмотрел на Сагайдачного. — Вот пример. Сейчас зима, декабрь тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Пригласите в райком хоть завтра, и не одного меня, а все наше правление, всех коммунистов и актив. Пригласите и без лишних прений скажите: беритесь, трактовцы, за дело! Столько-то у вас пахотной земли, столько-то сенокосов, столько-то скота, птицы, столько-то машин. И вот вам твердое задание на тысяча девятьсот пятьдесят третий год: сдать государству столько-то зерна, столько-то мяса, молока, яиц, шерсти, столько-то уплатить натурой за работу МТС, а все, что получите сверх твердого задания, ваше! Всю сверхприбыль распределяйте среди тех, кто работал, и не поровну, а больше выдавайте тем, кто больше вложил труда да старания! И тут же, в райкоме, строго-настрого предупредите членов правления, коммунистов, актив, а меня в особенности: не выполните задание — будете привлечены к строгой партийной ответственности… Я понятно излагаю мысль, Аким Павлович?

— Коммунист, а рассуждаешь, как фермер, — сердито сказал Сагайдачный. — Ты что вздумал? Хочешь уйти от партийного руководства? Так, а?

— Нет, не так. — Ладонью Онихримчуков вытер вспотевший лоб. — Разве сын, становясь взрослым, перестает нуждаться в отцовском совете, и разве его любовь к родителям, уважение…

— Демагогия! — Сагайдачный тяжело поднялся, похрамывая, вышел из-за стола. — Любить и уважать партию мало! Партии надо во всем и беспрекословно подчиняться… Понятно?

— Я хочу работать, а не формально исполнять должность. — Онихримчуков стоял навытяжку, как солдат перед генералом. — Неужели трудно меня понять?

— Понимать тебя я отказываюсь. — Сагайдачный подошел к столу и начал складывать в портфель бумаги, показывая этим, что разговор окончен. — Эти свои «хочу» и «не хочу» ты оставь при себе и запомни: мне нужны не разглагольствования, а зерно, мясо, молоко… Вот так, Онихримчуков!

Бледный и мрачный, Онихримчуков, не простившись, ушел,

— Что так голову опустил и закручинился, Степан Игнатьевич? — спросил бухгалтер «Рассвета», поглаживая колючие, желтые от табачного дыма усы. — Подписывай ведомость на старательные… Люди ждут выдачу. Или есть в чем сомнение?

— Посмотрел на ведомость и задумался, — ответил Онихримчуков. — Вспомнил, в каких муках все это нарождалось.

— Когда-то это было… Воды-то в Кубани сколько утекло за эти годочки!

Много лет в «Рассвете» существует незыблемый принцип: постаралась бригада или ферма, больше дала продуктов — больше получила; поленилась, не постаралась, продуктов дала. меньше — меньше получила. Заработки росли из года в год, и они не только радовали, но и заставляли рано вставать и поздно ложиться. Не стало ни лодырей, ни картежников, и рубли, полученные за старание, в станице назывались старательными. «Сколько тебе причитается старательных? О! Хорошо заработал!» — «А в нашей бригаде нынче дела плохие, старательных мало выдают». — «А почему так?» — «Известно, почему — плохо старались…»

Те же рубли, которые снимались с бригады или фермы за невыполнение плана, называли «недотёпными». «Ну что? У вас нынче есть не-дотёпные?» — «А у нас нету, мы про недотёп-ные давно позабыли». — «Это у вас, как у тети Голубки, недотёпных никогда не бывает». — «А что тут такого, женщина старате$ьная, вот недотёпные денежки ее и сторонятся…»

— Кто у нас, Алексей Иванович, в этом году первый по старательным? — спросил Онихримчуков,