Родимый край - Семен Бабаевский

— Не серчай, сестра, ить о чём же нам беседовать, как не о своем, хлеборобском! — Ища сочувствия, Тимофей посмотрел на молчавшего Ивана. — Ведь верно, Иван? О чем же нам еще балакать?

— Ни к чему все это, — глядя в окно, сказал Иван. — Дуся права. Дела нужны, а не слова. Слов и так много…

— Вот что, казаки, — повеселев, сказала Евдокия Ильинична. — Вы еще посидите, выпейте, закусите, побеседуйте. А я пока сбегаю на ферму. Меня телята давно ждут…

— Мне пора в дорогу. — Иван занялся своим чемоданом. — А ты, Тимофей, надолго забрел в наши края?

— Поживу… Ежели сестра не прогонит.

— Поживи, поживи, — сказала Евдокия Ильинична, повязываясь платком. — Завтра Илюша приедет. Потолкуешь с племянником о жизни… Вот Илюшка тебе все объяснит, не то что я…

— Спасибо, Дуся, за хлеб-соль и за приют. Может, больше и не доведется повидаться… Пойду.

Иван взял чемодан, попрощался и, ссутулясь на пороге, вышел из хаты. Евдокия Ильинична догнала его на улице, спросила:

— Кузьмич, так ты и не сказал, по какому делу заходил?

— Без всякого дела… — Да как же без дела?

— Так… Заглянул тебя проведать. Ить не чужой?

— Ну, спасибо, что зашел.

— Детям только не говори, что я был… Забыли они меня, так пусть и не вспоминают.—

— Ладно, не скажу, — пообещала Евдокия Ильинична. — Возьми вот… В дорогу.

— Что это?

— Харчишки… Кусок сала, хлеб… Пригодится.

— Да ты что, Дуся? Я еще не нищий.

Иван не взглянул на жену и поплелся по берегу. Евдокия Ильинична стояла возле хаты, держала в руках замотанные в полотенце хлеб и сало и горестным взглядом провожала человека, похожего, на бродягу, пока он не скрылся за дальними вербами…

— Живешь с Иваном? — спросил Тимофей, когда сестра вошла в хату.

Евдокия Ильинична не ответила, будто и не слышала. Надела фартук, повязалась платком и заспешила через огород по знакомой, давным-давно протоптанной тропе.

Глава 11

У сестры Тимофей гостил больше месяца. Побывал в Зеленчукской у своего дружка Без-бородова. Навестил знакомых в Сторожевой, Преградной. Всякий раз в Прискорбный возвращался молчаливым, невеселым.

Однажды под вечер, когда Евдокия Ильинична управлялась на ферме, а Илья был в поле, Тимофей, в хорошем настроении вернулся из станицы Сторожевой. На дверях висела цепочка — вместо замка. Сними цепочку и заходи в хату. Тимофей не стал входить в хату: жилье не свое. Поставил у порога посох, положил сумку и присел отдохнуть. Хорошее настроение у Тимофея было оттого, что в Сторожевой он повстречал своего старого дружка, тоже бывшего кулака, лет пять тому назад вернувшегося из ссылки. Друзья распили бутылку водки, всласть поговорили, и Тимофей, вернувшись в хутор, думал сейчас о том, где ему лучше осесть на жительство — в Трактовой или в Сторожевой.

Он так задумался, что не услышал, как у его ног затормозили, издавая жалобный скрип, колеса. Это на мотоцикле приехал Илья. Грязный, как леший, с испачканным пылью и машинным маслом загорелым лицом, он соскочил с седла, поздоровался с Тимофеем, в сенцах взял полотенце, мыло и пошел к реке умываться. Вытирая мокрую чуприну и засмоленное летним солнцем лицо, Илья сказал:

— Ну вот, Тимофей Ильич, гора с плеч свалилась! Покончили с кукурузой!

— И какой же итог? — поинтересовался Тимофей.

— Завтра поеду в Трактовую подсчитывать. — Улыбка самодовольства цвела на лице Ильи. — Зараз комиссия работает. Все надо учесть и подытожить… Но и без подсчета знаю — есть победа!

— Вижу, племянник, ты сильно обрадовался?

— Как же не радоваться? — Илья весело рассмеялся. — Тут такое на душе творится, что впору пойти в пляс!. Сегодня надо позвонить Стеше, пусть и она порадуется… А вы, Тимофей Ильич, укоряли меня, выказывали недовольство. Да я на будущий год знаете что сделаю?

— Ну, то я корил сгоряча, — сказал Тимофей. — Когда показывал свои машины, то мне показалось, что ты сильно расхвастался… Ну, вот я в сердцах и сказал лишнее. — Тимофей подождал, пока Илья сходил в сени и вернулся без полотенца и мыла. — Ну, а как с заработком, Илья? Много деньги гребанул?

— Об этом я еще и не думал, — ответил Илья, сбоку садясь на седло и закуривая. — Некогда было. Все дни такая разгоралась горячка, что и поесть, случалось, забывал. Но то, что мне положено, получу. Об этом я не тревожусь…

«Или опять расхвастался, или он из тех, у каковых в душе нету корысти? — думал Тимофей. — Целый год на таком поле один черто-вался, силы надрывал, иссох весь от работы, а о заработке не думал… Человек без корысти в душе? Есть нынче такие, есть повсюду, и там, в Узбекистане, и тут, на Кубани… Не только племянник, а и дети мои из породы тех, новых да безупречных…»

— Скажи мне, Илья Иванович, — деловым тоном заговорил Тимофей. — Только скажи честно, как на духу: так-таки о своем кровном заработке ни разу не подумал?

— Ну, что вы, дядя! — удивился Илья. — Думал, и часто, думал и один, и вместе со Стешей… Но, правда, были думки и поважнее…

— Какие?

— Тревожили машины, — ответил Илья. — Дело новое, машины непростые, умные. Вот я и побаивался, и болел душой. А вдруг, думал, мой ум окажется слабее ума машины? Что, если агрегат не сделает того, что делают руки человека? Тогда что? Кричи караул и зови колхозников на подмогу?.. Вот эти думки, Тимофей Ильич, и не давали мне покою. И самое тревожное было время — уборка. Получил новую машину, а как она пойдет по рядкам кукурузы, как будет убирать початки?

— И как же?

— Успешно! — весело ответил' Илья. — Побольше бы таких машин. Пойти бы с ними в обнимку, и тогда был бы урожай на кубанской земле. Колхоз без машин — не колхоз, а горе. Будущий хлебороб — это умные машины и на поле и на фермах. А если к машинам пристегнуть химизацию…

— Ну, добре, добре, агитатор из тебя хороший, — с улыбкой перебил Тимофей. — Без тебя все знают, что и машины и химия — дело стоящее. Я тоже еще в своей молодости тянулся к машинам. До сих пор люблю запах мотора.

Вот и твой мотоцикл вкусно пахнет… Но я опять к тебе, Илья Иванович, с вопросом. Ты не машина, а человек, и скажи, как это было? Тебя вызывали в район? Посоветовали, подсказали?

— Было, было, — согласился Илья. — И вызывали, и советовали, и подсказывали… А как же без этого? Поначалу меня оторопь брала. А теперь и привык, и на деле убедился — интересная работенка, дух захватывает! И на Кубани я не первый и не единственный. В нашем районе я, верно, первый и пока один. А по всему краю сколько нас, кукурузоводов. О Николае Вербицком слыхали? Вот кто шагает по земле, так это Николай Вербицкий! У Вербицкого не сто гектаров, как у меня, а в три раза больше… На будущий год попробую догнать Вербицкого, рискну… А что? Теперь у меня опыт есть… — С улыбкой посмотрел на Тимофея. — Дядя, отчего вы такой… как бы это сказать, сильно отсталый, что ли?

— Не отсталый, а старый, — ответил Тимофей.

— Трудно вам тут будет жить… Придется привыкать…

Тимофей молчал, курил, думал. Молчал и Илья.

С фермы вернулась Евдокия Ильинична и пригласила брата и сына ужинать. За столом говорили о том, что нынешняя осень на Кубани выдалась на редкость сухой и солнечной.

— Теперь пусть льют дожди, Илюша кукурузу убрал, — сказала Евдокия Ильинична. — И природа, Илюша, за тебя, какие деньки стояли!..

Ночью, ворочаясь в постели, Тимофей думал о своем разговоре с Ильей. Почему-то на душе было тревожно. «Мы люди разные, чужие», — лезло в голову. «Трудно вам будет…» Теперь Тимофей и сам понимал, что заново прижиться на кубанской земле будет нелегко, и ему захотелось завтра же покинуть Прискорбный и уже никогда сюда не возвращаться…

Утром он умылся на реке и, вернувшись в хату, сказал сестре, что пора ему уезжать.

— Чего так вдруг заспешил, Тимоша? — спросила Евдокия Ильинична. — Или родимый край не согрел душу, не приласкал? Или помешало что другое?

— Край-то он теплый, свой и сердцу близкий…

— Вот и живи в родимом краю. Поселись в Трактовой. Хатенку поможем поставить, работу найдешь. Много ли тебе одному надо?

— Эх, Дуня, Дуня, славная ты сестренка. — Тимофей тяжело, всей грудью вздохнул. — Была у меня думка сызнова прирасти к кубанской земле, а не получилось… Как это говорится: отрезан ломоть…

— А ты постарайся и прирасти к земле, — советовала Евдокия Ильинична. — Земля-то тебе не чужая, тут ты родился…

— Все это, сестра, так. Но, видать, корешки подсохли и сызнова к кубанскому чернозему не прирастут.

— А ты живи без корешков.

— Без корешков жить нельзя. С племянником потолковал. Тоже не советует жить без корешков.

— Опять спорили?

— Нет, говорили мирно. Разумный, сестра, вырос у тебя сын. Такой далеко пойдет.

— Илюшка всей натурой пошел в меня, — прихвастнула мать. — Мой корешок, моя кро-винушка.