Сталинская гвардия. Наследники Вождя - Арсений Замостьянов

Рой Медведев называет Суслова «последним фаворитом Сталина». Он считает, что именно Суслова Сталин выдвигал в преемники в 1952—1953-х, возвысив его над старой партийной элитой в обновленном Президиуме. На этот счет есть сомнения. В начале 1950-х перед СССР стояли две задачи: преодоление послевоенной разрухи и подготовка к новому противостоянию миров. Во главе государства должен был встать опытный индустриализатор, организатор промышленности или партийный лидер с серьезным опытом руководства большой областью или республикой. У Суслова был опыт руководства Ставропольским краем, но по своей сути он был идеологом, аппаратчиком – и Сталин это понимал. Вряд ли бы он доверил ему государство. Но государственную идеологию – доверял.

Из перестраховки он говорил про запрещенную книгу: такое можно будет напечатать лет через триста. До последних дней щеголял в старомодных калошах, десятилетиями носил одно пальто и предпочитал передвигаться по Москве на персональном ЗИЛе со скоростью не выше шестидесяти км в час. В разношенной одежде тепло и комфортно, а от быстрой езды – недалеко до беды… Суслов пропитал партийную идеологию духом осторожности, это была главная примета его стиля. Прочитывалось и «как бы чего не вышло», и «не навреди». А ведь, пока Суслов не стал играть в идеологии первую скрипку, у нас не стеснялись шараханий, взаимоисключающих кампаний, опасных резких поворотов на высокой скорости. Суслов отвергнет лихорадочный и, как казалось, архаичный динамизм Сталина, Жданова и Хрущева.

Брежнев Суслова опасался и уважал, доверив ему вопросы идеологии и сотрудничества с зарубежными компартиями. Брежнев говорил Александрову-Агентову: «Если Миша прочитал и одобрил – я спокоен». Суслова вполне устраивало положение владетельного князя идеологии.

О чудачествах этого коммунистического динозавра рассказывали разное. Например, однажды у Суслова разболелись зубы, он пришел к стоматологу, расположился в кресле. Когда доктор попросил его раскрыть рот, отреагировал раздраженно: «Простите, а нельзя ли как-нибудь обойтись без этого?!» Сусловское кредо диктовало: рот нужно раскрывать как можно реже. И только для проверенных, апробированных мыслей. Всяческую эксцентрику Суслов ненавидел: она раздражала его даже в исполнении вождей, Хрущева и Брежнева, а уж в искусстве…

Однажды он увидел киноплакат: на нем был нарисован странный, диковатый человек, это актер Сергей Юрский изображал снежного человека в комедии Эльдара Рязанова. Суслов надолго изберет фильм «Человек ниоткуда» мишенью для критики: очень уж не понравилась эксцентричная физиономия. Непорядком считал Суслов и стремление партийных функционеров получать академические регалии. Поскромнее, товарищи, поскромнее – и в искусстве, и в ЦК. Скромность украшала и в командировках, когда Суслов оставлял столбики медных и серебряных монет, расплачиваясь за комплексные обеды. Кстати, он мог бы растиражировать такие эпизоды по сарафанному радио, но популярность Суслову была ни к чему. Не афишировалась и привычка Суслова ежемесячно переводить крупные суммы из личных доходов в Фонд мира, и его помощь в строительстве Пискаревского мемориала. Сентиментальный, как многие флегматики, он не забывал поддерживать трудовым рублем и сельские библиотеки родной Саратовской области. Секретаря ЦК вполне удовлетворял уровень жизни простого служащего, а излишки он не копил. Лишь иногда сусловский аскетизм находил неожиданных поклонников, раздраженных барскими аппетитами новой элиты. Сохранилась запись: в 1969 году Андропов допрашивает младшего лейтенанта Виктора Ильина, который обстрелял кортеж Брежнева у Боровицких ворот. Оказалось, что Ильин считает партийного вождя перерожденцем и видит на его месте подлинного коммуниста – Суслова. Андропов намотал на ус этот психологический компромат против возможного конкурента – и сторонник Суслова отправился в казанскую психиатрическую лечебницу…

Излюбленный прием Суслова – одновременная борьба с противоположными идейными направлениями. Главные речи против Мао, Энвера Ходжи, Ким Ир Сена написал и произнес именно он. Но и антисталинскую линию в советской культуре после 1965 года, к ужасу шестидесятников, прикрыл Суслов. «Не нервничайте, товарищ Твардовский. Делайте, как советует Центральный Комитет», – классический ответ политика поэту. Вот вам диалектика и архетип… Интеллигенция – хозяйство прихотливое, как колхоз-миллионер. Одни фыркали, что кругом насаждается патриотизм фольклорных хороводов, а официозные голоса с умилением повторяют слово «Россия». Другие тосковали по генералу Корнилову и опасались, что масоны из Политбюро, вырабатывая «новую историческую общность – советского человека», уничтожат все русское. Суслов урезонил последних руками Александра Яковлева, чья грозная статья «Против антиисторизма» получилась ортодоксально марксистской, хотя и с западнической лукавинкой. Националистам тогда пришлось солоно. А потом и Яковлева убрали из идеологии, а либеральных снобов напугал в меру мудрый Сталин из киноэпопеи «Освобождение». И песня Вано Мурадели «Россия – Родина моя» неумолимо звучала на всех советских праздниках. Почти одновременно Суслов ударил по русофильскому журналу «Молодая гвардия» и пригрел художника Илью Глазунова, который даже написал парадный портрет самого хмурого из секретарей ЦК. Суслов был уверен, что интересы партии и государства требуют симметричной борьбы с либералами и националистами, в которой, кроме экзекуций, хватало и пряников.

Был в истории классического брежневизма год, который принято связывать только с одной географической точкой – с Прагой. А ведь смысл чехословацкого кризиса невозможно уловить без двух других бурных перекрестков того года – без Парижа и Сонгми. Во Вьетнаме «холодная война» перешла в жестокую бойню, и царившее в СССР фронтовое поколение насторожилось. В такой ситуации нельзя было уступать стратегическому противнику ни клочка земли – и с чешской крамолой Суслов боролся, может быть, излишне бдительно. Выигрывая важный плацдарм в противостоянии систем, брежневики пожертвовали популярностью в западных левых кругах.

Свои молодые бунтари в СССР наличествовали. Рубали в щепки мещанскую мебель, «шагали по Москве», «любили читать Хемингуэя». Для послевоенной молодежи городская гитара стала важнее поселкового баяна. Старики это терпели, но, разумеется, вздыхали: «Не тот пошел боржом». В брежневском эдеме балом правили крепкие фронтовики пятидесяти-семидесяти лет, которых к 1968-му внуки еще не успели приучить к ритмам «Битлз». Преобладала очень взрослая массовая культура, а к волосатым, бородатым, дерзким нигилистам относились, как к «язве общественной жизни». Руководитель сусловского Гостелерадио Лапин говаривал: «Мужчина без галстука – все равно, что женщина в брюках». Советская пропаганда вряд ли была способна возглавить студенческую революцию, но выигрышно использовать всемирный всплеск левацких настроений молодежи вполне могла. Ведь революция готова была переместиться и в Центральный парк Нью-Йорка, да и бурлила уже по всему миру… Суслов считался докой в международных коммунистических делах. Он понимал и уважал Мориса Тореза, с которым немало взаимодействовал в годы освобождения африканских народов. В 1964-м на кладбище Пер-Лашез саратовский крестьянин произнес одну из лучших речей памяти французского коммуниста. Совсем другое дело – Париж 1968-го, где витал дух сексуальной революции, которую консервативные фронтовики принять никак не могли: к тому времени сложился аскетически бесполый канон советской культуры, и расшатывать эти основы Суслов не собирался. Брежневики пошли на компромисс: во Вьетнаме империалистам окажут мощное и успешное сопротивление, а в Париже продолжатся рукопожатия с респектабельными партнерами, а не с волосатыми бунтарями. Суслов предполагал, что судьба мировой революции решится не среди священных камней старой Европы, в которой слишком тесно и душно от изысканных бунтарей и буржуа. Он считал заслугой своего поколения коммунистов распад колониальной системы, появление новых очагов революции в Америке и победы во Вьетнаме. А французские студенты не слишком походили на любезных сусловскому сердцу простых тружеников с берегов Сены («И пусть я, право, не богат: я токарь фирмы «Ситроен»…» – была такая песня). Не с жиру ли бесятся непривычно лощеные Гавроши в своих люксембургских садах? Может быть, это – не классовые бои, а детские шалости? Студенческий опыт Суслова относился к раннесоветскому времени, когда он, как дисциплинированный молодой большевик, чувствовал себя опорой существующего строя, а не бунтарем. Психологию вольнолюбивой университетской молодежи он не понимал. Как ни странно, сусловское отношение к «Красному маю» смыкалось с известным парадоксом Пазолини, который и в стихах, и в прозе объяснял, почему он сочувствует полицейским, а не студентам в уличных стычках. Полицейские – настоящие жертвы буржуазной системы, а бунтующие «маменькины сынки» вот-вот повзрослеют, заматереют, да и примутся преумножать отцовский бизнес. Такое вот было у Суслова и Пазолини социальное чутье. Элитарная идея свободы входила в противоречие с интересами угнетенных классов…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});