Разгон - Павел Загребельный

- Воспоминания полководцев... Это и не воспоминания. Философия войны. Столкновение мыслей, сплошная абстракция. Фронты, армии, огромные массы людей, неизмеримые расстояния, театры военных действий, гигантская шахматная доска... Но нет приближения к человеку, отсутствует сугубо человеческий элемент, исчезают судьбы, отрыв от корней, схоластика...

Алексей Кириллович всей своей фигурой выказывал стремление к умалению и уничижению, старался стать, может, и вовсе незаметным. Он казнился откровенно и, если бы можно было так сказать, напоказ.

- Петр Андреевич, вина моя очевидна.

- Вина? Не вижу.

- Я не учел. Смотрел на вас сугубо функционально. А вы прожили такую жизнь...

- Как и все.

- Но ведь не все - участники Великой Отечественной войны. Только очевидцы могут рассказать благодарным потомкам.

Академик сказал такое, что Алексей Кириллович онемел от тревожного удивления:

- Никто так не врет, как очевидцы.

Затем прибавил без видимой последовательности:

- Что такое воспоминания? Занятия для пенсионеров, бездеятельная трата времени? Но ведь это же и история, черт побери! Человек без воспоминаний лишен истории, он остается голым в холодных полях вечности. Каково ваше мнение о полезности истории, Алексей Кириллович?

- Я разделяю ваше мнение, Петр Андреевич.

- Не надо разделять чужие мнения, надо иметь свои!

Пугаться не входило в функции Алексея Кирилловича, зато среди его неисчерпаемого церемониала всегда в достатке было почтительности. Он склонил голову набок, отдавая дань уважения прошлому своего шефа, прошлому, может, и не очень героическому, но тяжелому.

- Поверьте мне, Петр Андреевич...

- Вы могли бы отыскать ту корреспондентку? - неожиданно спросил Карналь.

Алексей Кириллович усмехнулся. Разве есть что-то на этом свете, чего не смог бы он, помощник академика Карналя?

- Вы должны извиниться перед нею... Извиниться и... Может, я действительно смог бы, когда выпадет минута...

- У вас есть "окно" в следующую среду, Петр Андреевич, между четырнадцатью и шестнадцатью...

- Не станем с этим спешить. Следующую среду я уже кому-то пообещал. Кажется, ко мне должны приехать с Полтавщины. Но мы с вами обязаны найти время. С прессой нужно жить мирно...

3

Как это назвать? Воспоминания? Свидетельства очевидца? Застарелый кошмар?

...Горы, ощетинившиеся редколесьем, ледяной дождь с черного неба, люди, разделенные тяжелой, как смерть, глиной, перемешанной с камнями, одни снаружи, другие во внутренностях горы, но умирают и те и эти - так все это и поныне стоит в его памяти. Еще видит он беспорядочные кучи кирпича разбомбленных станционных строений, опрокинутые вагоны, паровозы с растерзанными внутренностями котлов, глубокие воронки в земле, обозначенные пучками соломы места падения неразорвавшихся бомб, равнодушный камень замка по ту сторону железнодорожного полотна.

Никогда никому об этом не рассказывал, даже не пытался, потому что никто не поверит. Тот день принадлежал войне, хотя был одновременно и вне войны, а назвать его следовало бы днем, выброшенным из войны.

Дождь шел уже несколько дней. Злой черный дождь падал с черного неба на толпу у подножья глиняной, поросшей темным редколесьем горы, небесные воды, едва дотрагиваясь до того, что было внизу, мгновенно замерзали, ледяной панцирь сковывал груды глины, тяжелые неуклюжие тачки, кирки и лопаты, людей, не делая исключения ни для заключенных, ни для охраны, у которой оружие под тонкой коркой льда сверкало, как стеклянное. Но оно не было стеклянным - в этом мгновенно убеждался каждый, кто имел неосторожность перешагнуть незримую линию постов. Без предупреждения раздавался выстрел, человек падал и так лежал до самого вечера для острастки живых. За спиной у заключенных была большая станция, разрушенная, разбомбленная американскими штурмовиками, по ту сторону долины, по которой пролегали рельсы, высился серый, в гнилых пятнах древности замок, город обтекал мрачное здание замка причудливыми кровлями своих домов, а со стороны глиняной горы, которую ковыряли измученные люди, лежало предместье, одна длинная улица, она начиналась сразу же от самых железнодорожных путей, начиналась городскими домиками, постепенно переходила в улицу сельскую и упиралась где-то далеко в темный лес.

Дождь начался еще в ту ночь, когда американцы совершили особо удачный налет на станцию и город, и лил вот уже несколько дней. Гражданское население было согнано в городское бомбоубежище, вырытое в недрах глиняной горы за станцией. Американцы сыпали бомбами щедро и вслепую, бомбы рвались даже в далеком лесу. Много их упало на глиняную гору, и оба выхода из бомбоубежища оказались заваленными. Чуть ли не все жители городка оказались похороненными в глиняной горе, они сидели там в сплошной темноте, может, задыхались без воздуха, может, умирали от голода, может, утопали в холодных подземных водах, вызванных взрывами бомб. Спасать было некому. Шел февраль сорок пятого года, советские армии достигли Одера, даже слепые видели конец войны. Германия корчилась в последних судорогах, тотальная мобилизация повымела последних калек, фронты глотали все, в тылу оставались женщины, дети, безнадежные калеки и над ними - безликая жестокая сила всех гауляйтеров, крайсляйтеров, охранных войск, тайных служб палачей, убийц, доносчиков и просто негодяев по профессии и по призванию.

Похороненные в глиняной горе были как бы воплощением той безысходности, в которой очутился весь немецкий народ. Диктаторы всегда ставят народы в безысходность, а потом требуют жертв и конечно же рабской покорности. Гибель за неведомые, но непременно высокие идеалы относится к наивысшим добродетелям, и вот те, кто сидел где-то во мраке подземелья, имели прекрасную возможность выказать преданность и покорность судьбе. Спасать их было некому. К глиняной горе пригнали несколько десятков польских пленных, истощенных до предела итальянских солдат, недавних союзников, а теперь врагов, брошена была и каторжная офицерская команда советских пленных.

Этих людей должны были объединить общие усилия - объединяла ненависть. Они ненавидели стражу, всех тех безымянных, списанных с фронта из-за ранений эсэсманов, которых заключенные щедро наделяли язвительными прозвищами: Лунатик, Гитлер, Боксер, Пес, Паралитик. Мстительное чувство ненависти невольно распространялось и на тех, кто сидел в недрах горы: ну, гады, попались, вот бы к вам и всех тех, кто на воле... Не думалось, что там дети и женщины, - "замурованные" для чуть живых узников были прежде всего врагами, бестелесной и безликой массой, достойной лишь проклятий и чувства мести. Ибо разве же не они повторяли стишок из хрестоматии: "Возьмем на себя все невзгоды войны: ночь, и огонь, и нужду, и жестокую смерть, когда велит судьба..." И разве не они требовали свободы и хлеба лишь для себя? Почему свобода только для них и хлеб только для них? Где другие? И можно ли когда-нибудь накормить ненасытных, которые думают о хлебе, забыв о чистой совести?

Поляки работали молча. Делали вид, что работают. Итальянцы подбадривали себя восклицаниями "Лаборандо! Престо!", но шевелились довольно вяло - не было сил. Команда, в которой находился Карналь, саботировала почти откровенно. За ними давно укрепилась слава саботажников, не боялись уже ничего, каждый уже заглянул за край жизни, открылись глазам все глубины небытия, смерть ходила возле на расстоянии вытянутой руки, жалкая непрочность исчерпанного до предела тела, позорная зависимость от слепого случая, от прихоти вооруженного стража - все это научило их полагаться лишь на силу духа, на собственную твердость и непоколебимость. Такими были всюду, этим держались до самой смерти и даже после смерти.

Карналю повезло в несчастье, когда он оказался среди этих людей. Собранные из многих концлагерей, безнадежные штрафники, случайно уцелевшие, уже наперед внесенные в реестры смерти, эти люди поражали даже эсэсовцев, перекалеченных на Восточном фронте и приставленных к советским пленным, чтобы могли удовлетворить свою жажду мести, ибо для таких мстить никогда не поздно. Невозможно было себе представить более сдруженных людей, чем вся эта штрафная команда, но она еще делилась на маленькие ячейки, в которых люди сходились совсем тесно, объединялись неожиданными симпатиями, восхищением, уважением.

Карналя из-за того, что был самый молодой, все звали Малышом, его ближайшими друзьями были Профессор и Капитан. Собственно, Профессор Георгий Игнатьевич в мирной жизни был доцентом, преподавал в Одесском университете математику, Капитан Гайли действительно имел такое звание в армии, до войны же работал главным зоотехником конезавода в Туркмении. Профессор - это воплощение ума, Капитан - красоты, ловкости маленького мускулистого тела, неукротимой жажды воли, пылкого темперамента сына пустыни, а что мог добавить к их достоинствам Карналь? Был Малыш - и этим сказано все. О нем должны были заботиться, опекать его, помогать ему, защищать его, учить. На фронт пришел сразу из десятилетки, да и то недоросший, так как в школе он учился слишком успешно, перескочил сразу через два класса и десятый класс закончил шестнадцатилетним. В армию брать его не хотели, тогда он написал письмо маршалу Тимошенко, и хоть ответа не успел получить, но военкоматовцы из уважения к такой настойчивости послали Карналя в автомобильное училище. До него он так и не доехал, зато доехал до фронта, и война для него началась с июня сорок первого, а прервалась несколько месяцев назад уже на словацкой земле. Может, уважали его именно за то, что был "самый свежий" из пленных, большинство скиталось по концлагерям уже с сорок второго и сорок третьего, было даже несколько с сорок первого, на тех смотрели как на святых, как на посланцев с того света. Тех, что с сорок первого, старались оберегать, но еще больше оберегали Малыша, поскольку он был как бы посланцем великой могучей армии, которая уже добивала фашизм и вот-вот должна была дойти до Берлина.