Стой, мгновенье! - Борис Дубровин

…Курьерский поезд врезается в ночь. Виктор Никифорович Мишаков наращивает скорость до восьмидесяти километров в час. Но быстрее, чем нагие поляны, проносятся воспоминания. И вот уже не мартовские поляны, а носилки с тяжелоранеными, покачиваясь, вплывают в простреленный эшелон, который с фронта ведет Мишаков. В широких дверях теплушки носилки остановились. Вражеский истребитель пулеметной очередью свалил санитара. А раненый боец с простреленной грудью, хрипя, крикнул Мишакову: «Давай, браток!» Боец на локте приподнялся с носилок и, задыхаясь, махнул ему за-, бинтованным обрубком руки: «Давай!..»

Через смотровое окно машинисту открывается пятнадцатиметровая длина котла, обведенного боковой площадкой, Мишаков выглянул в узкое боковое окошко.

Терещенское позади. Через четыре минуты Маково.

Ночь и узкая паровозная будка. В будке двое — Мишаков и его помощник. Лица их потемнели от копоти, усталости и ночи. Один походил на другого. Только на правом крыле вглядывался в ночь Мишаков, а на левом — его помощник. И с левой стороны просто можно пробраться по боковой площадке, вдоль всего котла паровоза до переднего бруса.

Впереди, чуть внизу, мирно проступали огни Макова.

Поезд шел под уклон. Он набирал скорость. Сейчас машинист переведет его на холостой ход.

И тут в полуметре от лица машиниста из стены котла вырвало вентиль инжектора Патана. Смешанная с паром водяная струя, накаленная до двухсот двенадцати градусов под давлением пятнадцати атмосфер, эта смертоносная лава отсекла от Мишакова рычаги торможения, обожгла лицо, грудь и руки.

А паровоз, как бешеный, не помчался, а прыгнул, кинулся в ночь, неистово взвинчивая скорость.

Если даже ломом с размаху ударить по такой струе, ее не перешибешь. Это знал Мишаков. Но он метнулся к тормозам. Пылающая вода сорвала рукавицы и отшвырнула обваренные руки.

Перехватило дыхание. Струя хлестала. Паровоз потерял управление. Скорость взвилась.

Отсеченный от мира, обваренный человек просунул ноги в боковое окно, нащупал, ухватился за правый подлокотник. От муки он глянул вверх. И не было ни одной блестки Млечного пути — небо сплошь прожгли искры паровозной трубы. А над грозной трубой расплеснулся дым. Ни туч, ни облаков. Во все небо — дым. По всей земле дым. Он захватил и детство, и юность — всю жизнь Мишакова.

Время стало исчисляться не минутами, а долями секунд, и в эти мгновения перед глазами возникла вся жизнь.

Куском угля, раскаленным добела, мелькнула луна. И вдруг почудилось, что бородатый машинист за спиной в обреченном поезде. И детдомовцы — на подножках. Матрена Дмитриевна поправила ему пионерский галстук и тихо-тихо проговорила: «Ты не подведешь!» Раненый боец приподнялся на локте с носилок и, задыхаясь, махнул ему: «Давай!» И семья в этом обреченном поезде. И все те, что, улыбаясь, видят во сне Москву и встречи, а несутся навстречу смерти.

И вдруг машинист почувствовал, что это не? колеса поезда — это его сердце колотится о железную дорогу.

Прошло уже много времени, три бесконечные секунды.

Всю паровозную будку забило паром. Разве пробьешься к тормозам?! Ветер. Да и не добраться к ней с моей стороны. Поезд устремился к откосу. К последнему повороту. Остановить!

Бледная береза выскочила на пригорок, протянула тонкую руку и отпрянула.

Отшатнулся пригорок.

Сторожка с расширенными от ужаса глазами шарахнулась во мрак.

Лицо, руки, грудь нестерпимо горят, словно все тело стиснуто раскаленными углями.

А колеса твердят: «Конец! Конец! Конец!»

Неужели приходит конец? Да разве может он допустить, чтоб они погибли?!

«Концевой кран! Им можно затормозить!..»

К нему надо добраться!

А этот концевой кран там, над гудящей бездной, там, впереди, по ту сторону жизни, у переднего бруса паровоза, в пятнадцати метрах отсюда.

Правой рукой схватился за вращающийся скоростиметр, и кожи на правой ладони не стало. Ноги соскользнули, и на одной левой руке повис машинист…

Пальцы немеют. Но левая нога нащупала опору, правая рука взметнулась к трубопроводу, идущему чуть выше скоростимера. Хватаясь за что попало, цеплялся Мишаков за ускользающий паровоз. Но паровоз, уверенный в победе, торопился поскорее сбросить свою жертву под колеса.

На какие-то доли секунды сознание гасло, но тело еще как бы продолжало мыслить, руки еще отчаянней стискивали трубопровод, и ноги прирастали к содрогающемуся металлу. А когда руки слабели и ноги подкашивались, когда человек, отделившийся от паровоза, неминуемо должен был низвергнуться, тогда вспыхивали искры сознания, и машинист опять припадал к паровозу.

За плечами в вагонах были уже не только спокойно спящие люди, не только своя семья, не только свое детство были за обожженными плечами, — вся страна, вся Земля неслась на его паровозе, и уступить смерти человек не мог.

Он мог сорваться под колеса, если бы речь шла только о нем. Но тысячи сердец доверились ему! Вот почему его сердце еще сильнее стало колотиться и вдруг подбросило его на боковую площадку. Он разбил ноги. Встать не мог. Однако паровоз развил такую скорость и так мчался, чтобы слететь под откос, и смерть придвинулась так близко, что коммунист Мишаков пополз, приподнялся, согнувшись побежал по площадке, спустился по ступеням и упал на передний брус паровоза.

Ветер ринулся, чтобы остудить пылающие раны. Последний ветер жизни обнял Мишакова. Его, как добычу, нес перед собой паровоз.

Но сознание еще не померкло. Левая рука нащупала фару, и правая рука, вернее, то, что минуту назад называлось правой рукой, спустилось по брусу и стиснуло концевой кран.

Поезд замедляет ход. Люди продолжают досматривать свои безмятежные сны. А машинисту кажется, что спасенный состав летит по Млечному Пути, что высоко-высоко мерцают огни Конотопа.

А где-то вдали, у дома, светлая рука в темной ночи напутственно машет ему. И словно не прожектор паровоза, а эта добрая рука раздвигает суровую тьму. «Ведь простудишься», -укоряет он жену, стоящую у калитки…

Кажется, поезд еще стремительнее набирает скорость. Виктору Никифоровичу трудно разглядеть женщину во мраке. Но она становится все больше-больше. Не жена это, а Родина. И кому бы еще, если не ей, провожать его в дорогу…

Открытое сердце

Здание тульского военного госпиталя вздрагивало от орудийной канонады. От взрывов бомб содрогалась контуженная земля. Ее дрожь передавалась раненому пехотинцу. Слабеющей рукой он держался за руку майора медицинской службы Петровского.

И чем слабее он держался, тем труднее было врачу отойти от раненого.

Поеживаясь, голосом, озябшим от студеной близости смерти, боец шептал:

— Боюсь умереть. Спаси!

Когда человека положили на операционный стол, губы его пошевелились, и врач, не уловив ни звука, почувствовал, что повторяет сам: «Спаси».,,

Мужество рождается необходимостью. Недрогнувшей рукой Борис Васильевич Петровский тогда провел первую в своей жизни операцию на сердце.

Солдата спасли. Но горя было много, И среди оскаленных развалин, среди кровоточащей земли, среди разгула смерти вставали отважные в белых халатах. Как посланцы мира, они отстаивали жизнь. Среди пожаров, под обстрелами, под бомбежками Борис Васильевич не оперировал только мертвых. И когда бойцы с переднего края несли раненых, и те и другие, увидев хирурга, становились спокойнее.

Врач отрешался от выстрелов, от визга осколков, от страха: он спасал человека. Трудно сказать — отвага ли эго. Может быть, в нем неумолчно звенела кровь отца — неутомимого сельского врача. Может быть, сказывалась закалка, полученная на войне с белофиннами. Может быть, росло сознание своей причастности к невиданной эпопее, в которую и его скальпель впишет свою цифру спасенных. А вернее, все это вместе наращивало силы, изумляя не столько окружающих, сколько его самого.

Хирург по трое суток не отходил от операционного стола. День отличался от нового дня, зимний месяц отличался от весеннего не разностью температур, а сложностью операций. Дни, месяцу, годы воспринимались как ранение, которые обязаны вернуться в строй.

Бомбардировщики черными крестами зачеркивали синее небо, землю распяли многотонные гвозди фугасных бомб. Не только дороги, поля и реки, но и Черное море становилось красным. А врач с убежденностью фанатика считал кровь на граммы и самозабвенно выхаживал солдат, растоптанных войной. И сама смерть, бродившая вокруг операционного стола, сама смерть пятилась, отступая. Из ее цепких лап хирург вырывал полумертвых солдат. Его руки стали руками жизни.

И даже здесь, на фронте Борис Васильевич ухитрился учиться и учить. Он рос как человек и как хирург потому, что даже в самые жестокие дни, при самой чрезмерной перегрузке помнил о главном. Исковерканные руки, разорванные осколками плечи, простреленные сердца и зияющие легкие не заслоняли судьбу раненого. Профессор верил в каждого, верил, что они помогут ему своей стойкостью, своей неуемной, яростной жаждой жизни.