Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки - Яшар Кемаль

Одну из дочерей паши звали Гюлистан, другую — Гюльриз, третью — Гюльбахар[2]. Гюлистан, дочь армянки, была высокой рыжеволосой девушкой с большими карими глазами, осененными длинными ресницами. Наряды себе она выписывала из Стамбула, следуя придворной моде. Так же поступала и Гюльриз, белокурая красавица с небесно-синими глазами и длинной лебединой шеей. Из всех троих эта была самая образованная, еще девочкой знала наизусть стихи Ахмеди Хани[3]; придет, бывало, в мраморный зал и читает всем собравшимся. Паша любил ее больше остальных. Гюльбахар сильно отличалась от своих сестер — ростом пониже, плотно сбитая, лицо светлое, открытое, орехово-смуглое. По принятому у горянок обыкновению она носила несколько нижних юбок, волосы заплетала в сорок косичек. На шее — золотое ожерелье, на ногах — браслеты с изумрудом и жемчугом. От природы она была большая умница. Говорила мало, почти всегда улыбалась. Все прочие дети паши редко выходили из дворца, с простым народом не знались. Иное дело — Гюльбахар. Ни одна большая гулянка, ни одна свадьба без нее не обходились.

Жители Беязида и горцы просто обожали Гюльбахар, чтили ее как святую. Захворает ли кто, беда ли где приключится, Гюльбахар уже тут как тут. На коне она ездила как заправский йигит. Паша никогда не вмешивался в ее дела, лишь поглядывал издали, думая: «Родись она мужчиной, всей бы этой Горой, как падишах, заправляла!»

Гюльбахар изнывала во дворце от тоски и скуки. Общего языка с сестрами не находила — все одна да одна. Шел ей тогда двадцать второй год. Взглянет — глаза обжигают болью, но улыбка добрая-предобрая, ямочки на щеках так и играют. Недаром горцы прозвали ее Улыбающейся девушкой.

История с конем заинтересовала ее больше всех во дворце. Она частенько заходила в тюрьму, расспрашивала обо всем Софи, который ей так полюбился, что она сама, своими руками носила ему лакомства из дворцовой кухни.

— Верно говорят люди, — подтвердил Софи. — Три раза съезжал Ахмед на дорогу — и три раза конь возвращался к его дверям. Этот конь — дар небес. Ахмед никому его не отдаст. И даже если бы захотел отдать, ему бы не позволили. Горцы умрут, а коня не отдадут.

А однажды он попросил:

— Принеси мне кавал.

Только сказал — смотрит, Гюльбахар несет ему рожок. А рожок-то старый-престарый, лет сто, верно, будет. Хоть и ничего не сказала девушка, а очень удивилась: как это Софи, в его-то годы, будет играть на кавале. Для этого и зубы крепкие нужны, и грудь могучая. Присмотрелась Гюльбахар — хоть спина у старика и согбенная, а зубы все до одного целы-целехоньки, так и сверкают белизной.

Заиграл Софи на кавале. А Гюльбахар присела у двери тюрьмы, привалилась к стене — и слушает. Заслушалась, даже не шелохнется. А Софи знай себе играет, ни на миг не остановится.

Наконец опустил он кавал. Только тогда, будто после долгого сна, очнулась Гюльбахар, тихим голосом спросила:

— Что это за мелодия?

— Старинная. «Гнев Горы» называется. Ее играли еще отцы отцов наших.

Каждый день в предрассветную пору приходила Гюльбахар к темнице. И Софи играл для нее «Гнев Горы». Вот только никак не хотел объяснить, почему Гора разгневалась. Гюльбахар его расспрашивает, а он молчит, лишь изредка уронит:

— Впала Гора в гнев — о том и сложили дестан отцы наших отцов. Я знаю только мелодию, а слова спрашивай у сказителей, не у кавалджи.

Так и не сумела дочь паши выпытать у него эту тайну.

— Слушай мой кавал внимательно, — говорил ей Софи. — Он ведь и рассказывает о гневе Горы, моя повелительница. Видно, совсем одряхлел я, кавал перестал меня слушаться. Вай, вай!

Гюльбахар слышала этот знаменитый дестан и раньше. Исполняли его не только бродячие певцы и сказители, но даже дети и женщины. Но Софи играл как-то по-особому. И гневу Горы у него тоже, видимо, было свое объяснение.

Паша, разумеется, знал, что его дочь принимает большое участие в старом Софи, даже еду ему носит из дворцовой кухни. Знал он и то, что она слушает его игру на кавале.

Велел он привести узника в мраморный зал.

— И хотел бы, да не могу тебя отпустить, пока Ахмед не приведет коня, — сказал он Софи. — Обещай, что постараешься его уговорить, и ступай себе с богом.

— В этом деле я тебе не помощник, — гордо ответил старик. — Конь — это дар небес. Сам Ахмед еще может прийти, а вот коня не приведет. И уговаривать его я не стану.

Обозленный паша отправил Софи обратно в темницу и приказал позвать Гюльбахар.

— Чтобы больше ты не смела ходить к этому Софи! — сказал он дочери. А слово его — во дворце закон, ослушников ждет строгое наказание.

Через несколько дней прискакал гонец от хайдаранского бея.

— Да успокоится сердце паши, — передал он слова курдских беев. — Мы нашли место, где скрываются горцы. Там и Ахмед с конем. Скоро они будут в твоих руках.

Оказалось, что Ахмед увел всех горцев к шемдинанским курдам, в Хакярийские горы.

Послали туда сына милянского бея. Муса-бей — так его звали — нашел Ахмеда в узорчатом лиловом шатре, что стоял в долине среди сотен других.

Ахмед приветствовал его как дорогого гостя.

— Паша хочет видеть тебя, — сказал Муса-бей. — Больше ему ничего не надобно — только тебя видеть. Даже коня своего не требует. Пусть горцы спокойно возвращаются домой. Беи уговорили пашу простить тебя и всех остальных. Но его, видишь ли, заело любопытство, хочется ему знать, что за человек этот Ахмед. «И пятнадцати коней не пожалею, лишь бы поглядеть на такого йигита», — сказал он беям. Вот они и послали меня к тебе.

Шемдинанские беи и вожди горских племен долго спорили: не ловушка ли это. Но трудно было себе представить, чтобы высокородные беи унизились до подобного обмана. Неужто османский паша вовсе не дорожит своей честью? В конце концов собравшиеся склонились к мысли, что паша и впрямь желает видеть Ахмеда. Просто любопытствует, что он, мол, за человек.

От Мусы-бея Ахмед узнал, что Софи заточен в темницу. Жаль ему было старика, очень жаль. Никакие уговоры не могли заставить Софи покинуть свой дом. Легче было бы скалу сдвинуть с места. Мог ли он подумать, что паша упрячет его на старости лет в тюрьму?!

— Не волнуйтесь за него, — успокаивал Муса-бей. — Софи не так уж плохо живется. — И рассказывал о его дружбе с Гюльбахар-ханым. Все были рады это слышать.

— Муса-бей, — сказал ему Ахмед, — ты прибыл сюда как друг, и я не могу отказать тебе в твоей просьбе. Мы все вернемся в родные края, и я спущусь в беязидскую крепость. Но только один, без коня.

— А зачем конь? — подхватил Муса-бей. — Я уже говорил, что паша хочет видеть тебя одного.

И вот в начале весны горцы возвратились в свои селенья. Ахмед же в сопровождении курдских беев отправился в беязидскую крепость. Паша встретил его достаточно миролюбиво, хотя и с обычной своей насмешливостью и высокомерием.

— Здравствуй, султан Горы. А где же конь?

— Дома, — ответил Ахмед.

— Ты похитил моего коня, — сказал паша, — знаешь, какое наказание за это полагается?

— Я не вор, — гордо отрезал Ахмед. — Конь — это дар небес. Поэтому вернуть его я не могу. Ты ведь и сам родом из наших краев, знаешь обычаи.

— Плевать мне на ваши обычаи! — яростно завопил паша. — Или приведи коня, или я велю отрубить тебе голову. — И приказал своим стражникам: — Посадите его в тюрьму!

Беи, что сопровождали Ахмеда, не решились и рта раскрыть.

— Можешь отрубить мне голову, воля твоя! — крикнул схваченный стражниками Ахмед. — Но коня тебе все равно не видать!

Такого оборота дела Муса-бей не ожидал.

— Ты поступаешь бесчеловечно, паша, — возмутился он. — Бесчеловечно и низко. Я поверил твоему слову, привел Ахмеда, а это, оказывается, коварная западня.

Тут уж паша совсем вышел из себя.

— И этого тоже в тюрьму! — гаркнул он. И набросился на курдских беев: — Так-то вы держите свое обещание? Где мой конь, я вас спрашиваю, где мой конь? Не хватало еще, чтобы какой-то худородный горец одержал верх надо мной, пашой османским! Не потерплю такого бесчестья!

— Ладно. Хоть и трудное это дело, а приведем тебе коня, — пообещали беи.

Слух о том, что произошло во дворце паши, быстро распространился от Вана до Малатьи, от Малатьи до Кавказа, всю Анатолию облетел. Певцы слагали вдохновенные песни об Ахмеде и коне.

Все горцы были возмущены вероломством паши. Негодовал и род милянского бея.

Едва очутившись в темнице, Муса-бей попросил прощения у Ахмеда:

— Не таи на меня обиды! Я ни о чем не догадывался. Не то наотрез отказался бы от такого поручения. Лучше смерть, чем позор.

Софи очень обрадовался Ахмеду. Обнял его, долго целовал. Затем достал свой кавал и начал играть «Гнев Горы». Со слезами на глазах слушали его Ахмед и Муса-бей. Излив свою душу в долгой игре, старик передал кавал Ахмеду. Тот весь кипел от сдерживаемой ярости. Призвав проклятье Горы на головы паши и беев, Ахмед заиграл на кавале. Совсем по-другому запел рожок, не узнать просто. Мелодия вроде бы та же самая — «Гнев Горы», а вот слушаешь — и кажется, будто скалы шатаются, еще миг — и рассыплются на мелкие куски.