Пробелы в географии. Серия рассказов - Иван Юрьевич Образцов

цвет, свет и прочие бонусы нации.

Конечно, с этим можно поспорить, только спорить придётся не с одним каким-то человеком, не с власть имущими и не с народным невежеством, а лишь с самим собой.

Здесь большинство обычно и поворачивает на привычную круговую колею, где что похороны, что рождения – всё одно – банкет.

***

Но оставим эту дорогу, которая далеко уводит смятенную русскую душу и не приводит никуда. Кривцова уже туда уводить было не нужно, а в земной жизни его бренное тело везли в отдельном автобусе в последний раз.

Сели, поехали.

За окнами автобуса поминальщиков проплывал унылый, липкий, словно паутина, пейзаж. Ползла лента чернильных, чахлых кустарниковых сплетений, и ползли ободранные вертикальные строчки полудохлых, квёлых берёзок.

Тонкие, хлипкие древесные ветки мельтешили и цеплялись к взгляду, как бы впутываясь своей тягостно-назойливой сеткой в глазную сетчатку. Блёклое рваное небо было затянуто до горизонта сыростью, а по автобусной крыше стекали редкие склизкие и мутные струйки промозглого дождя.

– А ведь Кривцов-то был хорошим человеком, – ляпнула не в строчку престарелая поэтесса Иванова-Бубликова.

Все молчали. Сказать было нечего.

И вдруг очнулся Потников. Они с Громовым уже изрядно помянули покойника, а в автобусе ещё и добавили. Потому оба находились сейчас в том следующем этапе пьяного величия, когда жизненно необходимо рубануть правду матку прямо вот так – как на душу легло. И действительно, правда матка прямо так, в абсолютно голом виде, полезла из человекописателя Потникова, обрызгивая коллег своей неприглядностью.

– Да говна кусок был ваш Кривцов, и всё тут, нечего болтать!

От этих слов Потникова, согласно старой народной поговорке, покойник Кривцов аж в гробу перевернулся.

– Вообще-то, мы не очень разбираемся в сортах упомянутой вами, господин Потников, субстанции, – реплика поэта-эстета Славикова как бы уравновесила ситуацию на пару мгновений.

Но он добавил:

– Хотя, честно признаться, вы на этот раз попали в самую болевую точку, хоть и не письменно, конечно, но с чего-то надо начинать, – Славиков, довольный своей остротой, ухмыльнулся в свою редкую бородку.

– Ты это намекаешь что ли или как? – Потников попробовал приподняться, но автобус подскочил на ухабе, и он повалился обратно на мягкое сиденье.

– Да нет, что вы, здесь, признаться, дело такое… Честно признаться, покойник был довольно дрянной.

Кривцов перевернулся в гробу ещё раз.

– Да что там говорить-то. Я вот статью тогда, помните, в Литературке тиснул, ну, про провинциальную тяжкую жизнь простого русского писателя из провинции. Помните? Так эта тварь Кривцов потом по всем кабинетам бегал и в нос моей статьёй всем тыкал, а меня, так вообще врагом нашего писательского кружка называл! Мы, говорит, его вскормили, а он нас помоями! Такая тварь, такая тварь… – это подал голос сильно поддатый собутыльник Потникова – Громов.

А в гробу Кривцова после этих слов произошло очередное теловращение.

Поминальщики оживились и завязалось злобно-весёлое обсуждение сплетен, фактов и домыслов.

***

Гам наполнил дребезжащий поминальный автобус. Постепенно страсти накалились до предела.

Череда сальных биографических подробностей из жизни покойника обильно примешивалась доносами, а правда мешалась с откровенной ложью. Буйство фантазии и густота мерзких красок достигали в речах второсортных литераторов немыслимых высот и настоящего мастерства.

Выяснилось, что почти у каждого за пазухой было что показать, а те, кому показывать было нечего, тут же сочиняли за пустой пазухой факты и вываливали их наружу.

Через пятнадцать минут Кривцов вертелся в гробу, как безумный вентилятор. Все гробовые цветы сбились в кашеобразный комок, а галстук на мёртвой шее Кривцова сбился на мёртвую спину.

Непонятно откуда в автобусе взялась мелкая назойливая мошкара, которая лезла в глаза, нос, уши, за шиворот и вообще во все возможные щели. Мошкара лезла и мелко кусала любой открытый участок тела.

– Тварь такая, даже помереть не смог в нормальную погоду, – кричал Потников, отмахиваясь от мошкары старым портфелем.

– Да ты что, а что там, куда он бегал-то? Бегал говоришь? Ох, Владик, Владик, всё бегал, кричал, вот и добегался… Куда бегал-то, в отдел культуры что ли, опять жаловаться? – мизерная головка с юркой мордочкой лирической поэтессы Гришкиной вертела носом во все стороны, нюхая воздух и востря уши. Казалось, что эта головка живёт своей отдельной, какой-то слишком дёрганой жизнью. Распухшее тело Гришкиной, видимо, просто не успевало за головкиной нервической активностью. Казалось, что даже мошкара не кусала эту вертлявую головку, так как не успевала на неё усесться.

– Такая тварь… – бубнил задрёмывающий от покачиваний автобуса Громов. Ему было уже плевать на мошкару, и та с благодарностью облепила квадратные скулы прозопублициста. Несколько мошек пытались приземлиться на нос, но Громов потряхивал головой в такт качающегося автобуса и делал в полусне странные носовые движения, резко и с глухим свистом выпуская из ноздрей воздух.

– Да всё у него было не по-человечески, и все писульки его такие ж мелкие, подлые. Всё строчил, всё всех дрянью считал, а сам-то, – Потникову теперь уже было нечего терять. Он переживал сейчас что-то вроде экстатического упоения, которое можно примерно описать так – все мосты сожжены, а правду никто не скажет, да так, чтоб ясно и рублёно, чтоб до каждой душонки дошло, чтоб знали! Потникова несло без поворотов и тормозов.

– А вы знаете, кто в полицию заявление на Иванова накатал, а? То-то, не знаете, а ведь Кривцов и накатал, чтоб подвинуть Иванова-то. То-то! Вот как он, уважаемый товарищ Кривцов, «избран-то» был, вот вам и досрочное избрание, единогласное. То-то! – Потников попытался изобразить на своём помятом лице нечто вроде иронии, но у него получилась такая страшная рожа, что по испуганным лицам собратьев литераторов Потников понял, что иронию лучше не изображать.

***

Впереди автобуса сидел и молчал Берёзкин. Они с Владиком Кривцовым были как бы друзья, и поддерживать беседу Берёзкину было вроде как неудобно.

– Да и вообще, что бы понимала эта пьянь бездарная, – успокаивал себя Берёзкин.

Хотелось поорать на всех, показать им кузькину мать.

Раньше он так бы и сделал, а потом пошёл бы играть дома на балалайке. Балалайка всегда успокаивала Берёзкина. Ещё с времён учёбы в Литинституте все знакомые знали об этой его странной слабости.

– Я настоящий сибиряк! – говорил Берёзкин на каждом литературном вечере и покачивал балалайкой, как бы дразня своих коллег.

Он и вправду считал, что игрой на народном инструменте приобщается к чему-то изначальному, по-язычески настоящему, а остальные просто ничего не понимают.

Но сейчас всё казалось дико бессмысленным и беспощадно наваливалось этой бессмысленностью на несчастную трезвую голову Берёзкина.

***

Приехали на кладбище. На территорию заезжать не стали и