2x2=мечта - Халина Снопкевич

Сама не зная как, по инерции передвигая ноги, Людка подошла к Дворцу культуры, хотя вовсе не собиралась ни идти туда, ни тем более делать доклад. А тут, как назло, из дворца вышел Корчиковский и объявил, что записался в судостроительный.

— На тебе твою пятерку. Пока, — сказала Людка, удивляясь, что в состоянии еще ворочать языком.

— Ты разве не идешь в кино?

— Нет.

— ДДТ. Билетов, что ли, нет?

— Есть билеты. Отстань от меня, Маркиз, ради бога!

— Как пятерка понадобилась, так Марек, а теперь сразу Маркиз. Ну ладно, завтра контрольная по математике, а я что-то не слыхал, чтобы маркизы раздавали шпаргалки.

— Мне твои шпаргалки не нужны.

— Зато Ядзьке нужны. А если Ядзька сдувает у меня, а ты у Ядзьки, то у кого в результате сдуваешь ты?

— Подумаешь, один раз списала, когда пришла в школу после болезни. Сам хорош: «С первого взгляда, с десятого взгляда…» Или: «Кислоты — это химические соединения без всяких оснований».

— А по-твоему, в средние века дороги были такие узкие, что на них с трудом могли разъехаться два автомобиля.

— А ты забыл, как сказал, что самые распространенные в Австралии животные — карманники?

— А ты сказала, что в городе убирали старые развалины и на их месте возводили новые…

— А ты сказал, что «Пан Тадеуш» — классный детектив…

— А по-твоему, у Яна Кохановского[4] в детстве были длинные загнутые ресницы… А откуда ты можешь знать, какие у него ресницы, — фотографий тогда не было, а художники рисовали как бог на душу положит…

— А ты дал Касперскому честное слово, что не будешь заниматься физикой, а сам целых два месяца вкалывал… — выпалила Людка и тут же поняла, что перехватила.

Корчиковский вздрогнул, побледнел, покраснел и с трудом выдавил:

— Больше никогда в жизни ко мне даже не подходи. Это подлая, гнусная ложь!

— Ну и пожалуйста, — неуверенно пробормотала Людка.

Но Корчиковский ничего не ответил, он шагал по Маршалковской, подбрасывая ногой комья талого снега. Куртка у него была расстегнута, концы шарфа развевались за спиной. Людка пожала плечами. Ну и пусть, с ним всегда так. Она бы, может, воздержалась от последней, самой ядовитой фразы, если б не то, что случилось возле касс… Во время перепалки с Корчиковским она почти забыла о своем горе, а тут оно разом на нее навалилось. Людка медленно побрела домой. Ехать в трамвае она просто не могла. Ее обгоняли прохожие, а она думала, до чего же страшно и подло устроен мир: все вокруг веселы и счастливы, все куда-то спешат, каждого ждет что-то приятное, а у нее впереди ничего уже нет, одна беспросветная пустота, и незачем ложиться спать и вставать, незачем ходить в школу, незачем дежурить у окна. Кто теперь поймет и оценит планы, которые она так долго вынашивала? Кому об этом расскажешь? Ах, если б можно было прямо сейчас, с автобусной остановки, отправиться куда-нибудь далеко-далеко, хотя бы в Африку. На съедение крокодилам. Будревич в своих репортажах писал, что, если на тебя нападет крокодил, надо ткнуть его пальцем в глаз. Нет, смерть в крокодильей пасти слишком ужасна. И вообще крокодил — мерзкая гадина. Череп плоский… Эх, жаль, она не догадалась сравнить Корчиковского с крокодилом! Это было бы похлеще, чем с резусом. Обезьяна-резус в систематике занимает гораздо более высокое положение. Крокодила, единственного из всех животных, по правилам охоты разрешается ослеплять — это она тоже вычитала у Будревича. Еще в те времена, когда была влюблена в знаменитого путешественника Станислава Хемпеля. Но Станислав Хемпель погиб, и все кончилось. В День поминовения, когда Людка ходила с родителями на кладбище, где похоронены дедушка и Барбара, она и Хемпелю поставила свечку на чьей-то заброшенной могиле.

А потом Стефан подарил ей книгу «Путешествие на «Кон-Тики», а потом она увидела Того Человека…

Она шла тогда домой из магазина, купив картошки и две баночки сметаны (мама собиралась готовить рассольник и картофельные оладьи), и вдруг увидела Его. Он стоял под тополем, в светлых брюках и коричневой рубашке и держал под мышкой теннисные ракетки. К нему подошел другой человек, какой-то тусклый и незначительный, потому что все вокруг сразу стало тусклым и незначительным. Они сели и «шкоду». А как лихо Он срывался с места! Людка часто ездила со Стефаном и Элизой и кое-что в этом смыслила. Все в тот день шло в одном четком ритме: Хей-ер-дал, Хей-ер-дал — решительно все, и уроки, и возня с картошкой для оладьев, которую нужно было натереть на терке, и сон. А потом, потом…

Людка подходила к дому, зажав в посиневшем от холода кулаке — перчатки надеть она забыла — пять злотых Корчиковского. Из-за этой перепалки он их не взял, вот и придумывай теперь, как их вернуть. Новая забота. Впрочем, можно через Ядзю. Они вроде не ссорились.

Дома сидела заплаканная Элиза. Этого еще не хватало. Как раз сегодня. Отец, присев на краешек старого кресла, сосредоточенно рассматривал занавеску и время от времени постукивал стеклянным мундштуком по горшку с пеларгонией. Потом брал сигарету, аккуратно разламывал ее ровно пополам и вставлял в побуревший от никотина мундштук. И все молчали. Когда Людка поздоровалась. Элиза в ответ едва кивнула. Кошмар какой-то! Нет, ей не выдержать этого молчания, от которого в доме сразу стало холодно и неуютно. Как ни была Людка занята своими мрачными мыслями, она всю дорогу представляла себе, что придет домой и мама спросит, почему так рано, разве сегодня не было кружка, а потом скажет, что в воскресенье, наверно, будет сильное похолодание и что ходить зимой в бассейн легкомысленно, но если она все-таки собирается идти, пусть, по крайней мере, хорошенько просушит волосы. И даст ей на ужин творог с клюквенным вареньем, а может, оставшуюся от обеда котлету. А потом можно будет сунуть ноги в шлепанцы, сесть за столик перед своим дорогим глобусом и спокойно обо всем подумать. Угораздило же Элизу прийти именно сегодня!

На Людку никто далее не взглянул. «Что Людка — у Людки все в порядке, — думали они, — до нее ли, когда в семье такая беда». А ей не лучше, чем Стефану и Элизе, даже, наверно, хуже, потому что Стефан с Элизой взрослые, умные, все уже понимают и любым своим огорчением могут поделиться с другими. Людка еще немножко подождала, демонстративно ступив сапогами прямо на ковер, но мама и на это не обратила внимания. Впрочем, Элиза тоже сидела в сапожках, и две грязные лужицы лениво впитывались в ковер. Людке все-таки ужасно хотелось, чтобы мама вспомнила свой обычный репертуар и сказала: «Ты мне своим пеплом все цветы погубишь!», или: «Ну как можно, не переставая, курить эту махорку», или еще что-нибудь в этом роде, и сразу бы все стало на свои места. Но она понимала: ничего подобного не будет и быть не может.

Людка заглянула на кухню. Сегодня ее все раздражало. В раковине стояли грязные кастрюли, из холодильника текла вода. Наверно, днем, когда было еще светло, выключили электричество. На клеенке лежала опрокинутая банка с клюквенным вареньем, и оттуда, словно противные маленькие тараканы, выползали клюковки. Из глиняного горшочка уныло свисала веточка сушеной петрушки. Нет, в кухне тоже было тоскливо. Людка пошла к себе в комнату, достала тетрадь с ключиком, которую ей подарила Тереса, открыла ее и написала:

«Знайте, что Вы, хоть и нечаянно, причинили мне огромное горе».

«А чем же, собственно?» — задумалась Людка. Грош цена чувству, которое может угаснуть из-за пары красных сапожек! Почему к Туру Хейердалу и Станиславу Хемпелю у нее никаких претензий не было — ведь не из-за того же, что она их никогда в глаза не видела? Почему и она и они могли спокойно ждать, пока она станет совсем взрослой? Людка пошла в ванную. На стеклянной полочке под зеркалом тонким слоем лежала пыль. Людка написала пальцем: «Ну так что же?» — и, подумал, добавила еще три вопросительных знака. Потом перебрала перед зеркалом волосы, ища седину. Говорят, от горя люди мгновенно седеют. А она нет. Ни одного седого волоса. Как будто она страдала не по-настоящему.

Людка открыла дверь в комнату. Мать машинально спросила:

— Уроки сделала?

— Нет, — сказала Людка.

— Вот и хорошо, деточка, вот и хорошо! — ответила мать.

Ну конечно, мать сейчас ни о ком, кроме Элизы, думать не может. Примостились рядышком на диване и шепчутся. Отец перебрался в кухню и там теперь стучит мундштуком по блюдцу с окурками. Он поднял на Людку усталые глаза.

— Ты ужинала?

— Нет, — сказала Людка.

— Возьми что-нибудь сама, ты же видишь, маме не до тебя.

— Я не буду ужинать.

— Тогда ложись спать.

— Я уроки не сделала.

— Тогда делай уроки, доченька, — и пристукнул мундштуком.

Людке стало жаль родителей. Конечно, ей сегодня нужно внимание, вот хотя бы как в тот раз, когда она заболела гриппом и все суетились, поили ее чаем с малиновым вареньем, заставляли глотать аспирин, ну и все в таком роде. Но нельзя забывать, что родителям тоже тяжело, у них свое горе. И все из-за любимого сыночка, образцово-показательного Стефана. Людке захотелось взять и разбить парочку тарелок из сервиза, маминого свадебного подарка, который «всю войну с нами пережил». Ну, а с Людкой он ничего не переживал. По ней, эти семейные реликвии с голубыми розами и золотой каемкой только зря место в шкафу занимают, да еще три раза в год приходится — осторожно! — перемывать их в мыльной пене. А на стол этот сервиз ставят только под рождество, причем мима так гипнотизирует всех взглядом, что от страха кусок застревает в горле. Как можно придавать значение подобной ерунде, Людка не понимала. Но сейчас ей хотелось расколотить салатницу (этой салатницей не пользовались решительно никогда) не со зла и не из хулиганство, а из жалости к маме. Потому что мама стучать мундштуком по блюдцу не станет, а будет, бедная, после Элизиного ухода плакать чуть ли не всю ночь. Мама очень любила Элизу, совсем как родную дочь, — она, кажется, напоминала ей Барбару. Так вот, если грохнуть салатницу об линолеум, мама отругает Людку, бросится собирать драгоценные осколки и хоть ненадолго отвлечется. А еще можно сделать вид, будто ей что-то понадобилось в буфете, и как бы нечаянно рассыпать пакет муки. Или выпустить пух из подушек. И у мамы сразу появилась бы новая забота. Не кто иной, как именно Стефан всегда поучал Людку: «Людик, если у тебя будут серьезные неприятности, первым делом постарайся найти себе какое-нибудь занятие. Прибери в комнате. Перешей платье. Заставь себя сесть за уроки. Главное — пусть пройдет немного времени, и все твои беды покажутся не такими страшными». Ну, сам-то Стефан нашел чем заняться, вернее, не чем, а кем.