На островах имени Джорджа Вашингтона - Григорий Свирский

Только в эту минуту понял, почему Том выбрал для своей жизни далекие острова. Вот она, слабость морского офицера, -- океан! Океан чуть слышно шуршал за стеклянной стеной с раздвижными гардинами из белого шелка. В шторм, рассказали, волны плескались под ногами: пол террасы, забранной москитной сеткой, далеко выдвинутой, на металлических сваях, висел тогда над водой, как палуба.

Кого тут только не было! Знаменитости потягивали свой коктейль через соломинки, наслаждаясь слабым иодистым запахом водорослей, морской свежестью. Хорошо пахли острова имени Джорджа Вашингтона!

Лениво спрашивали гости про самых красивых рыбок: откуда сие диво?

Толстяк с золотой цепочкой на шее улыбнулся мне покровительственно, заметил что-то уголком губ волхву-докладчику, и они усмехнулись.

Ирина, тряхнув огненно-рыжей копной волос, спадавшей на ее голую спину, шагнула ко мне и сказала громко:

-- Ну, слава Богу, не одна я теперь на островах крези рашен, нашего полку прибыло!

Ах, как смеялись волхвы! Меня больше не разглядывали напряженно-холодным взглядом: смеясь, подходили чокаться, поздравлять с приездом на благословенный остров. Том был обрадован атмосферой зыбкой доброжелательности, решил внести и свою лепту.

-- Вы с ним найдете общий язык, -- сказал мне Том вполголоса, кивнув в сторону толстяка с цепочкой. -- Он из ваших, галицийский...

Я уже знал, что "галицийский" -- бывший советник Президента США, а ныне декан одного из славянских факультетов, был неизменным председателем всех пленумов и конференций по русской культуре и советологии, в какой бы части света они ни проходили. Доклады он не читал, только председательствовал. Не любил я таких "многостаночников", которые все на свете гребли под себя, не подпуская молодежь к "своим" почетным должностям на пушечный выстрел. И в Москве не жаловал таких, и здесь...

-- Я не галицийский, -- ответствовал я негромко, но, пожалуй, излишне резко.

У толстяка, видать, был музыкальный слух.

-- Московия и Царство Польское всегда галицийских третировали, -произнес он задиристо-весело, бросив очередного собеседника и шагнув в нашу сторону. -- За что и поплатились... Знаете ли, что мы, галицийские, нравственнее столичных гордецов? В столицах друг друга обманывают застенчиво, втихую, а галицийские надуют кого-либо, они на это большие мастера, а затем радуются громогласно, на людях...

Ирина снова вмешалась, потребовала, чтобы гости двинулись на террасу, на которой был расставлен длинный стол с "дарами моря", как оповестила она.

Обычно на американских или канадских "парти" русского стола не бывает. Царит шведский. Каждый приближается и, выбрав из его великолепия что-либо, отходит со своей тарелкой к друзьям или куда угодно. Ирина с бесцеремонностью советского гида объявила такой порядок собачьим: "Каждый хватает свою кость и уносит". И ввела старинные российские порядки.

На столе возвышался большой серебряный самовар, усовершенствованный каким-то русским Левшой. Внутри него вращался стеклянный сосуд, разделенный на отсеки, залитые водкой и настойкой всех видов, от желтой "Зубровки" и коричневой "Охотничьей" до чистого, как слеза, шведского "Абсолюта". Том почтительно спрашивал гостей, что они предпочитают пить, и, что бы тот ни пожелал, из крана вытекало заказанное.

Не Том ли все это соорудил? У него и звонок в дверях отвечает голоском находчивой Ирины на африканско-американском: "Вы входите в зону радиации. Смертельно!" Пустяки, кажется. Но только дом Тома Бурда единственный на этой улочке, который еще не обокрали.

В углу детской стоит робот в кольчуге древнерусского воина -- учитель русской азбуки. Правда, робот сообщает об азбуке таким голосом, что ребенок может испугаться. Похоже, американский NAVY Том Бурда и был этим русским умельцем.

Вокруг самовара стояли микроскопические, граммов по двадцать, серебряные рюмочки. Дошла очередь и до меня. Что налить коллеге? Я крутанул рукой возле самовара:

-- Пожалуйста, по часовой стрелке!

Бог мой, какой неожиданный эффект это произвело! После пятого-шестого наперстка всполошился Том, спросил своими округлившимися голубыми центовиками: "Не хватит ли?" Когда я завершил большую половину круга, наступила вдруг такая тишина, которая бывает разве что в цирке во время "смертельного номера". Шутка сказать, я выпил аж целых двести граммов, граненый стакан, да с большими перерывами (анекдоты Гоги Кислика, тосты, очередность). Когда завершал "самоварный круг", Том поставил возле меня бутылку клаб-соды, чтоб я разбавлял настойки, что ли? И шепнул, старый морской волк, повидавший в своей жизни, наверное, не один пьяный дебош:

-- Налегай на масло!

Наверное, я походил, судя по лицам разглядывавших меня волхвов, на хорошо известного им по учебной литературе шолоховского героя, который горд тем, что после первого стакана не закусывает. Но я закусывал, и даже очень старательно.

Один из гостей, старый подслеповатый изгнанник первой российской эмиграции, сидевший напротив меня, сказал, что ему пора уходить и потому самое время перейти к сладкому. В слезящихся глазах его нарастала тревога, -- не знаю, за меня он тревожился или за честь русского профессора, который, не дай Бог, потеряет лицо и даст зубоскалам повод смеяться над русскими...

Ирина направилась к самовару, ее остановил жестом толстяк с золотой цепочкой на шее.

Старик американец в модной клоунской рубашке из многоцветных лоскутов, специалист по русским символистам, встрепенулся протестующе:

-- Но-но, человек может заболеть!

И тут я услышал насмешливый шепот, который, впрочем, донесся до слуха многих. Прошептали скороговоркой, по-английски:

-- Крези рашен? Вы что, не знаете их? Надерется, свалится под стол.

Я поднял глаза на толстяка, который произнес эти слова, и понял, что сейчас что-то произойдет. "Ну,так! Ты этого хотел, Жорж Данден!.." Пронизало холодком, выгонят тут же, гуманисты! "Э, пропадай моя телега, все четыре колеса".

-- Уважаемый доктор... -- Я почтительно произнес его звучное имя... -Через какое время, по вашим подсчетам, я окажусь под столом?

Он побагровел, даже мохнатые уши его стали красными.

-- Вы уже под столом...

По его одутловатому лицу нетрудно было понять, что он имеет в виду. Я был "под столом" и как эмигрант или "зеленый", так они окрестили всех эмигрантов, не проживших в Штатах и десяти лет и потому привычно ведущих себя "тише воды, ниже травы" , и как крези рашен, который посмел поднять руку даже на заведенный ими порядок. Может быть, я попал туда и как русский литератор, то есть человек сравнительно независимый, во всяком случае, от него, человека в славянском мире Штатов всевластного.

-- Вы правы, -- сказал я примиренным тоном. -- Позвольте, в таком случае, произнести мне, в порядке очереди, свой тост. Из-под стола.

Том сделал отчаянный жест рукой, но что могло меня теперь остановить?

-- Вернее, не тост, а небольшое компаративистское исследование, -уточнил я почтительным голосом диссертанта. -- В науке хорошо известна "Переписка из двух углов". Я хотел бы сделать свой личный вклад в литературоведение и политологию, произведя сравнительный анализ, который можно назвать "Вопль из-под стола". Вопль будет кратким и вас не утомит...

Я быстро прошел в прихожую, где оставил два журнала и свои записи, которые решил было на "парти" не тревожить. Не место! Вернулся с ними, раскрыл московский журнал "Молодая гвардия" за 1969 год. -- Вот она, дорогие наши учителя, работа, которая в Москве привела всех в изумление, так как в новейшие времена это был первый всплеск наукообразного российского черносотенства. Один из первых всплесков...

-- "Теперь ясно, -- прочитал я, -- что в деле борьбы с разрушителями и нигилистами перелом произошел в середине 37-х годов, именно после принятия нашей Конституции... возникло всеобщее равенство перед законом... " Как вам всем известно, по крайней мере, из кургана каторжной прозы ХХ века, равенство было перед ножом, а не перед законом. Резали и правого и виноватого, и более всего именно после принятия Конституции 1936 года, в девятьсот проклятом году, как окрестила 1937 год в своей книге "Крутой маршрут" талантливая и честнейшая Евгения Семеновна Гинзбург-Аксенова.

В моих комментариях они явно не нуждались, и я заставил себя воспроизвести кровавую пачкатню российского черносотенца дальше:

-- "Эти перемены оказали самое благотворное влияние на развитие нашей культуры... " -- Более, с вашего позволения, читать не буду. И без того ясно, что доклад университетского политолога доктора С., известного своими левыми убеждениями, близкими к марксизму-ленинизму, является неожиданным повторением, с опозданием этак лет на десять, разбойного черносотенного текста, то есть, по научной терминологии, идеологии крайне правых.

Старик американец в модной рубашке из цветных лоскутов задышал широко открытым ртом, похоже, он был близок к инфаркту, и я продолжил свой компаративистский "вопль из-под стола" в выражениях почти академических: