На островах имени Джорджа Вашингтона - Григорий Свирский

Я невольно повернулся к ней. Губы ее были поджаты в иронической усмешке. Думаю, это относилось, скорее, не к книге, а к Тому, взгляды которого она не разделяла, что бы он ни сказал. Конфликты типа "Стрижено!" -- "Нет,брито!" на славянских факультетах столь обычны, что я воспринял их противоборство как нечто естественное... Спросил у нее, кто этот только что влетевший кудрявый старик, к которому на сцене потянулись для рукопожатия все сразу.

Мария Ивановна побагровела и не ответила. Начала говорить о других. О подслеповатом -- плодовит, как и в литературе: шестеро детей, о юрком блондине узнал, что он без ума от своих девочек. Похоже, у нее был и свой, женский, взгляд на людей и события.

Снова упомянул кудрявого старика. Она отрезала:

-- Голубой!

-- Голубой?

-- Гомик! Вы не слыхали, что такое гомик?.. Ах, слыхали!

Я пожал плечами, мол, это его личное дело.

-- Когда вор и взяточник сообщает в своих работах, что все на земле воры и взяточники, это его личное дело?.. Когда гомик печатает работу о гомосексуализме в древней руской литературе, а затем тащит Николая Васильевича Гоголя в гомики?!.. -- Ее передернуло от негодования.

Но тут толстяк с "крестом-магендовидом" на цепочке позвякал карандашом по стакану. На кафедру поднялся средних лет хиппи, и хиппи странный. На голове хаос нечесаных волос до плеч, а плечи широченные, квадратные, и лицо длинное, лошадиное, без тени интеллекта -- плечи и лицо профессионала американского футбола, который рванулся с мячом вперед и снесет любого, кто встанет на пути. С таким хиппи не захочешь и спорить... В России о таких говорят: "Здоров бугай!"

Свой доклад он читал. Негромко, безо всякого выражения.

Вначале я улавливал смысл, а затем что-то заколодило. То ли английский хиппи-политолога оказался для меня слишком сложен, то ли я по рассеянности что-то пропустил. Не мог же ученый хиппи утверждать, что 1937 год был в Советском Союзе вершиной, пиком расцвета советской демократии. Так и сказал, хипастый: top, peak of a democracy... Может быть, доктор-хиппи сатирик-юморист. Американский Володя Войнович... Уж слишком черный юмор... Не псих же он!

В перерыве отыскал Бугаеву-Ширинскую. Она разговаривала сразу с тремя женщинами, досаждавшими ей вопросами. Представила меня им, а затем и толстяку из президиума, который на бегу поцеловал ей руку, а затем, вернувшись с двумя "дринками" и вручив ей один из них, стал предаваться воспоминаниям о своей службе под началом покойного мужа Бугаево-Ширинской." Это были самые светлые годы моей жизни!" -- воскликнул он и тут же переключился на кого-то другого.

Я отвел Бугаево-Ширинскую в сторонку, признался, что ничего в докладе не понял. Страшно произнести, мне послышалось, что... Тут я принялся шептать.

Бугаево-Ширинская прервала меня своим адмиральским басом:

-- Вы правильно поняли.

-- Но это невозможно! Это вселенский скандал! "Пик демократии" в год, когда Сталин вырезал миллионы невинных...

-- Дорогой коллега! Время скандалов осталось в шестидесятых. Ныне у американских советологов, как и у славистов, скандалов не бывает. Тем более вселенских. Докладчику зададут вопросы. Простые. По тексту. Распространенный вопрос уже подозрителен. Воспринимается как нежелательное выступление. Тем более что докладчик был в сфере своего исследования весьма доказателен...

-- То есть, извините?!

-- Он специализировался на государственных актах. Проанализировал все основные декреты Советского государства. Поднял огромный материал. Все документы. От первых декретов Ленина и вплоть до конституции 1936 года, которая считается одной из самых демократических... А в большой главе "Роль Советов в развитии" показал...

-- Какое отношение имеет советская жизнь к советским документам?! -вскричал я неучтиво. -- Лозунг "Вся власть Советам!" семнадцатого года был последним актом советской власти. Она скончалась тут же! Скоропостижно! Навсегда!

-- Ну-ну, дорогой коллега! Не горячитесь! В научном исследовании...

-- Вот-вот! Он же ученый, а не бухгалтер. Сальдо-бульдо по бумажкам. А там хоть трава не расти.

-- Не горячитесь, умоляю вас. Я вижу, над вами надо поработать... Ну, если хотите, задайте свой вопрос. Но дипломатично...

Мой вопрос, наверное, дипломатичным не был. Толстяк-председатель взял свою сигару, лежавшую на пепельнице, пыхнул раз-другой. Затем привстал.

Я говорил с места. Мой вопрос был явно распространенным, на меня смотрели со всех сторон с укоризной, порой с усмешкой. А Мария Ивановна -- с состраданием.

Когда объявили перерыв, Том настиг меня на лестнице и подвел итог дня на обычном для него языке корабельного устава, который, как известно, сам задает вопрос и тут же сам на него отвечает:

-- Какой удар в биллиарде вызывает наибольший энтузиазм? Королевский! Шар за борт, сукно в клочья, кием в глаз партнеру... Но не переживайте. Я объяснил им, что вы крези рашен, с сумасшедчинкой, значит. С крези рашен что возьмешь!

То ли от того, что я стал теперь "крези рашен", то ли еще по какой-то причине, но теперь Том Бурда разговаривал со мной, как с человеком "не в себе", "тронутым", медленно, улыбчиво, не отрывая глаз от моего лица. Улыбался он столь приязненно и даже сладко, будто я был дорогим родственником, которого не дай Бог обидеть неосторожным словом. И впрямь Сахар Медович, а не герой Вьетнама, отставной американский н е в и. Пожалуй, это единственное, что меня в нем настораживало.

Я сумел побывать только на трех докладах: расписание занятий у меня плотное, не погуляешь. Если б мне эти доклады пересказали, не поверил бы: их вполне можно было услышать в МГУ сталинского времени, у флаг-философа Гагарина. Какие же они розовые? Просто красно-кирпичного цвета...

В конце недели меня разбудил звонок Тома Бурда.

-- Григорий, надеюсь вы больше не дальтоник?.. Не говорите так никому, а то они лишат вас автомобильных прав. -- Он захохотал... -- Просоветская мафия?.. Ну, это вы слишком! У них, конечно, жестче, чем у нас, филологов, но тем не менее чего мы не наслушались в эти дни... Американский плюрализм!

-- Плюрализм, переходящий в аморализм, -- вырвалось у меня сердито. -Разглядеть демократию в тридцатых?!.

Том ответил не сразу, наконец произнес задумчиво:

-- Знаете, в вашем экспромте что-то есть... Что? Не бывает ли плюрализма от полнейшего равнодушия к теме ? Сколько угодно!.. Как это у вас говорят: "Мели Меля, твоя неделя... " Ну, Емеля, все равно! Нет-нет, в вашем экспромте ... Вижу, вы больше не дальтоник, не так ли? -- Не дав мне ответить, сообщил, что с сегодняшнего дня я могу себя считать настоящим островитянином...

Оказалось, на меня поступил донос. Я-де как славист не отвечаю островным требованиям, мой английский недостаточен, и, кроме того, я позволяю себе в кругу студентов отзываться о докладах на конференции крайне неакадемично.

"Быть тебе лампой, висеть и гореть!" -- вспомнилось мне недавнее предупреждение. Признаться, я расстроился. Даже не приписали девочек, как Володичке...

-- Так и думал, не приживусь у вас, -- ответил Тому со вздохом. -Может быть, похерим контракт и я покину ваш райский сад?

-- Примите душ! -- ответил Бурда со свойственной ему деловитостью. -Григорий, вам всю жизнь советский партаппарат что показывал? Кузькину мать, согласно вашему признанию... Выжили? И ужаснулись чему-то на нашем курортном острове? Не верю... Раскройте американские газеты. Каждый день на американского Президента печатается в газетах и журналах по десятку доносов: то не скажи, туда не вступи, с тем-то не водись. И вообще он старый осел и блядун... Как расписывают, шельмы! Как романисты... Почему вы должны остаться в стороне?.. Спуститесь в ресторан, выпейте чашечку вашего любимого капучино. Я заеду через час четырнадцать минут. Отправимся на футбол.

-- Ку-да?!

-- На сокер. Это ваш европейский футбол. Поедем вместе с моей семьей. Моя Ирина и я приглашаем... Что? Оставьте, дорогой мой, свои советские привычки. Пренебрегать футболом что значило там? Демонстрировать свою интеллигентность. У нас вы будете бегать с мячом вместе со всей профессурой... Кстати, вы увидите сегодня не совсем обычный сокер. Он вам понравится.

Футбол и в самом деле был не совсем обычным. На поле выскочили детишки. Самым старшим, наверное, лет десять. Остальные -- шести -- восьмилетние. Одеты они были как профессиональные футболисты на международных встречах: новые зеленые и голубые майки с огромными номерами на спине, чистенькие белые трусишки, на ногах ослепительно-белые гетры со щитками от ударов. Лица комически серьезны. И у игроков, и у зрителей. Вот повели к воротам коричневый в белый горошек мяч. По краям мчатся взрослые с флажками и свистками. Боковые судьи. Все как в большом футболе.

Различие, впрочем, обозначилось почти сразу.

Вокруг поля теснятся папы, мамы, дедушки и бабушки. Большинство мам и бабушек сидят на раздвижных стульчиках, привезенных с собой. Самые молодые и нечиновные лежат на траве, приподняв головы. Папы прыгают и дергаются, как болельщики на всех широтах. Чем ближе мяч к воротам, тем неистовей крики. Хиппи-докладчик носится по краю поля, вопит с неакадемической силой.