Продавец прошлого - Жузе Агуалуза

— Ну и как, он ее разыскал?

Феликс пожал плечами. Собрал фотографии, документы, журнал и сложил все в картонную папку. Закрыл, перевязал широкой красной лентой, словно подарок, и вручил ее Жузе Бухману.

— Полагаю, излишне предупреждать вас, — сказал он, — что в Шибиа — вам нельзя ни ногой.

* * *

Вот уже считай пятнадцать лет, как моя душа помещена в это тело, а я все никак не свыкнусь. Почти век я прожил в человеческом обличье и тоже никогда до конца не чувствовал себя человеком. До настоящего момента я познакомился с тремя десятками ящериц, пяти или шести разных видов, толком не знаю, биология никогда меня не интересовала. Двадцать особей выращивали рис или возводили постройки на необъятных просторах Китая, в шумной Индии или Пакистане — прежде чем очнуться от того, первого, кошмара, чтобы проснуться уже в другом, в нынешнем; думаю, им — что особям женского, что мужского пола, без разницы, — теперь все же немного полегче. Семеро занимались тем же самым, или почти тем же, в Африке, одна ящерица была дантистом в Бостоне, одна продавала цветы в Белу-Оризонти, в Бразилии, а последняя помнила, что была кардиналом в Ватикане. Она скучала по Ватикану. Ни одна не читала Шекспира. Кардиналу нравился Габриэль Гарсиа Маркес. Дантист признался мне, что читал Паулу Коэльо. Я никогда не читал Паулу Коэльо. Я с удовольствием меняю общество гекконов и ящериц на длинные монологи Феликса Вентуры. Вчера он признался мне в том, что познакомился с удивительной женщиной. Термин «женщина», добавил он, кажется ему неточным:

— Анжелу Лусию можно назвать женщиной с тем же успехом, с каким нынешних людей — приматами.

Ужасная фраза. Однако имя вызвало в моей памяти другое — Альба, и я весь обратился в слух и напрягся. Воспоминание о женщине развязало ему язык. Он говорил о ней так, словно силился описать чудо земным языком.

— Она такая… — тут он сделал паузу, разведя в сторону ладони, зажмурившись, пытаясь сосредоточиться, не сразу найдя слова. — Вся из света!

Это не показалось мне невероятным. Имя может быть приговором. Некоторые имена увлекают за собой своего носителя, словно грязные воды реки после ливней, и, как бы он ни сопротивлялся, навязывают ему судьбу. Другие, наоборот, словно маски: скрывают, вводят в заблуждение. Большинство, очевидно, не имеют никакой силы. Вспоминаю — без всякого удовольствия, но и без боли — свое человеческое имя. Я не скучаю по нему. Это был не я.

* * *

Жузе Бухман стал постоянным гостем на этом странном корабле. К голосам присоединился еще один. Он хочет, чтобы альбинос подбавил ему прошлого. Донимает его вопросами:

— Что сталось с моей матерью?

Моего друга (думаю, я уже могу его так называть) несколько раздражает подобная настойчивость. Он выполнил свою работу и не считает себя обязанным делать что-то сверх того. И все же время от времени идет на уступки. Ева Миллер, отвечает он, не вернулась в Анголу. Бывший клиент отца, из выходцев с Юга, как и Бухманы, старик Бизерра, однажды вечером случайно столкнулся с ней на улице в Нью-Йорке. Это была хрупкая, уже немолодая дама, которая медленно и понуро двигалась в толпе, «словно птичка со сломанным крылом», сказал ему Бизерра. Она упала к нему в объятья на каком-то углу, в прямом смысле — буквально упала к нему в объятья, и он с перепугу выдал какую-то непристойность на ньянека[20]. Расплывшись в улыбке, она запротестовала:

— Такие вещи приличной женщине не говорят!

Вот тут-то он ее и узнал. Они зашли в кафе, принадлежавшее кубинским иммигрантам, и проговорили, пока не упала ночь. Феликс произнес это и остановился:

— Пока не спустилась ночь, — поправился он, — в Нью-Йорке ночь опускается, не падает; а здесь, да, — прямо ныряет с неба.

Мой друг всегда стремится к точности.

— Падает камнем сверху, ночь, — добавил он, — как хищная птица.

Подобные отступления сбивали с толку Жузе Бухмана. Ему не терпелось узнать, что было дальше:

— А потом?

Ева Миллер работала дизайнером интерьеров. Жила на Манхэттене, одна, в маленькой квартирке с видом на Центральный парк. Стены крошечной гостиной, стены единственной комнаты, стены узкого коридора были увешаны зеркалами. Жузе Бухман его перебил:

— Зеркалами?!

— Да, — продолжил мой друг, — однако если верить тому, что говорил старик Бизерра, речь шла не об обычных зеркалах.

Он улыбнулся. Я понял, что он увлекся полетом собственной фантазии. Это была ярмарочная забава, кривые зеркала, изобретенные с коварным умыслом: поймать и исказить изображение всякого, кто окажется перед ними. Некоторые были наделены свойством превращать самое что ни на есть изящное создание в тучного коротышку; другие — растягивать фигуру. Существовали зеркала, способные освещать тусклую душу. Другие отражали не физиономию того, кто в них гляделся, а затылок, спину. Имелись зеркала славы и зеркала бесчестья. Так что Ева Миллер при входе в квартиру не чувствовала одиночества. Вместе с ней входила толпа.

— У вас есть адрес господина Бизерры?

Феликс Вентура взглянул на него с изумлением. Пожал плечами, словно говоря: ну если тебе так угодно, ладно, будь по-твоему, — и сообщил, что бедняга скончался в Лиссабоне несколько месяцев назад.

— Рак, — сказал он. — Рак легких. Он много курил.

Оба помолчали, думая о смерти Бизерры. Ночь была теплой и влажной. В окно веял легкий ветерок. Он принес множество хрупких слабых комариков, которые беспорядочно кружили, обалдев от света. Я почувствовал голод. Мой друг взглянул на собеседника и от души расхохотался:

— Черт, надо было мне взять с вас дополнительную плату! Я что, по-вашему, похож на Шехерезаду?

Сон № 2

Меня поджидал какой-то паренек; он сидел на корточках, привалившись к ограде. Он раскрыл ладони, и я увидел, что они полны зеленого света, тайного, волшебного вещества, которое быстро рассеялось во мраке. «Светлячки», — прошептал он. За оградой, устало задыхаясь, скользила мутная, бурная река, превратившаяся в сторожевого пса. За ней начинался лес. Низкая ограда, сложенная из неотесанных камней, позволяла увидеть темную воду, звезды, скользящие по ее спине, густую листву в глубине — словно в колодце. Парнишка без труда взобрался на камни, на мгновение замер — его голова погрузилась в темноту, — а затем спрыгнул на другую сторону. Во сне я был еще молодым человеком, рослым, склонным к полноте. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы влезть на ограду. Затем я соскочил. Я встал на колени в грязи, и река начала лизать мне руки.

— Что это?

Парень не ответил. Он стоял ко мне спиной. Его кожа была чернее ночи, гладкой и блестящей, и по ней, как по реке, хороводом кружили звезды. Я видел, как он удалялся по металлу вод, пока не исчез. Спустя несколько мгновений он появился вновь — на другом берегу. Река, разлегшаяся у подножия леса, наконец уснула. Я сидел там долгое время, в уверенности, что если постараться, сидеть не шелохнувшись, не смыкая глаз, если сверкание звезд каким-либо образом — как знать! — коснется моей души, то мне удастся услышать голос Бога. И тогда я и впрямь его услышал, он был хриплым и сипел, как закипающий чайник. Я напряженно старался понять, что он говорит, когда увидел вынырнувшую из темноты, прямо передо мной, тощую легавую собаку с прикрепленным к шее маленьким радиоприемником, вроде карманного. Приемник был плохо настроен. Глухой, как из подземелья, мужской голос с трудом пробивался через помехи:

— Самый худший грех — не любить, — сказал Господь, затем воркующий голос исполнителя танго пропел: — Спонсор этого выпуска — хлебопекарни «Союз Маримба».

Потом собака убежала, слегка прихрамывая, и все вновь погрузилось в безмолвие. Я перемахнул через ограду и зашагал прочь, в сторону городских огней. Прежде чем дойти до дороги, я опять увидел паренька — он сидел возле ограды, обняв собаку. Оба смотрели на меня, словно единое существо. Я повернулся к ним спиной, однако продолжал ощущать (как будто что-то темное толкало меня в спину) вызывающий взгляд собаки и парня. Внезапно я очнулся от сна. Моей постелью оказалась влажная щель. Муравьи сновали у меня между пальцами. Я отправился на поиски ночи. Мои сны почти всегда не в пример более правдоподобны, чем реальность.

Коллекция сияний

Исходя из восторженного, хотя и лаконичного описания моего друга, я вообразил себе существо наподобие светлого ангела. Представил себе сияние. Думаю, Феликс слегка преувеличивал. На каком-нибудь сборище, в дымном многолюдье, я не обратил бы на нее внимания. Анжела Лусия — молодая женщина со смуглой кожей и нежными чертами лица, тонкими косичками по плечам. Ничего особенного. И, тем не менее, вынужден признать, что ее кожа порой вспыхивает, особенно когда она испытывает волнение или восторг, бронзовым блеском, и в такие минуты она преображается — и становится действительно прекрасной. Однако что меня больше всего поразило, так это голос: хриплый — и вместе с тем влажный, чувственный. Феликс пришел сегодня вечером домой, ведя ее впереди себя, словно трофей. Анжела Лусия внимательно разглядывала книги и пластинки. Рассмеялась при виде сурово-высокомерного Фредерика Дугласа.