Продавец прошлого - Жузе Агуалуза

Заря

Утром ее звали Альба, Аврора или Лусия; после полудня — Дагмар, вечером — Эштела[18]. Она была высокая, с очень белой кожей, но не матового молочного оттенка, характерного для североевропейских женщин, а светящейся легкой мраморной белизной, сквозь которую можно проследить стремительный ток крови. Я испытывал страх перед ней еще до того, как ее увидел. При виде же ее я лишился дара речи. Дрожащей рукой протянул сложенный пополам конверт; на обратной стороне мой отец написал: «Для мадам Дагмар», — тем изящным почерком, благодаря которому любая, пусть даже самая немудреная заметка, включая рецепт супа, смахивала на указ халифа. Она открыла конверт, извлекла из него кончиками пальцев маленькую карточку, и, едва взглянув на нее, не смогла удержаться от смеха:

— Вы девственник?!

Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Да, мне исполнилось восемнадцать лет, и я никогда не имел дела с женщиной. Дагмар провела меня за руку по лабиринту коридоров, и когда я пришел в себя, то очутился, мы оба очутились, в огромной комнате, увешанной тяжелыми зеркалами. Тут она подняла руки, ни на минуту не переставая улыбаться, и платье с шорохом скользнуло к ногам.

— Целомудрие — ненужная агония, парень, я с удовольствием вам помогу.

Я представил ее себе с моим отцом в душном сумраке этой самой комнаты. Это было молнией, прозрением, я увидел, как она, умноженная зеркалами, выскальзывает из платья и обнажает грудь. Увидел ее длинные бедра, почувствовал их жар и увидел отца, его сильные руки. Услышал его смех зрелого мужчины, сопровождаемый хлопаньем о ее кожу, и пряное словцо. Я проживал это мгновение тысячи, миллионы раз с ужасом и отвращением. До самого последнего своего дня.

* * *

Иногда мне вспоминается печальная стихотворная строчка, автора которой я не помню. Возможно, она мне приснилась. Может быть, это припев фаду, танго, самбы, которую я услышал в детстве: «Нет ничего хуже, чем никогда не любить».

В моей жизни было много женщин, но, боюсь, ни одну я не любил. Не испытал страсти. Как, вероятно, того требует природа. Я думаю об этом с ужасом. Мое нынешнее положение — есть у меня такое подозрение — это наказание, ирония судьбы. Может, оно и так, а может, это было сделано просто ради развлечения.

Рождение Жузе Бухмана

На этот раз иностранец дал знать о себе, прежде чем появиться — позвонил, — и у Феликса Вентуры было время подготовиться. В половине восьмого он был уже разодет, будто на свадьбу, — словно жених или отец жениха: в светлом парусиновом костюме, на котором сиял, как восклицательный знак, алый шелковый галстук. Костюм перешел к нему по наследству от отца.

— Вы кого-нибудь ждете?

Он ждал его, иностранца. Старая Эшперанса оставила уху на плите, чтобы не остыла. Она купила ранним утром замечательного морского карася, прямо у рыбаков с Острова, да еще пяток копченых сомов на рынке «Сан-Пауло». Кузина привезла ей из Габелы душистых ягод жиндунгу — «огня в твердом состоянии», объяснил мне альбинос, вместе с маниокой, сладким картофелем, шпинатом и помидорами. Стоило Феликсу поставить супницу на стол, по гостиной поплыл густой аромат, жаркий, как объятие, и впервые за долгое время я пожалел о своем нынешнем состоянии. Я тоже был бы не прочь сесть за стол. Иностранец ел с видимым аппетитом, словно вкушал не упругую мякоть карася, а всю его жизнь: годы и годы скольжения среди неожиданного взрыва косяков, водоворотов, толстых нитей света, в солнечные дни отвесно падающих в голубую бездну.

— Интересное упражнение, — сказал он, — попытаться взглянуть на события глазами жертвы. Взять, к примеру, рыбу, которую мы едим… замечательный карась, не правда ли?.. Вы пробовали взглянуть на наш ужин с его точки зрения?

Феликс Вентура посмотрел на карася со вниманием, которым до сего момента не удостаивал бедную рыбу; затем в ужасе отодвинул тарелку. Собеседник продолжил есть в одиночку.

— Полагаете, жизнь просит у нас сочувствия? Не думаю. Жизнь просит нас насладиться ею. Вернемся к карасю. Представьте себя на его месте, что вы предпочтете: чтобы я вас съел с неудовольствием или с радостью?

Альбинос не отозвался. Ладно, карась так карась (все мы караси), однако он предпочитает, чтобы его никогда не ели. Иностранец не умолкал:

— Меня как-то взяли с собой на праздник. Один старик отмечал столетний юбилей. Мне захотелось узнать, как он себя ощущает. Бедняга растерянно улыбнулся и говорит мне: «Да я толком и не знаю, все случилось слишком быстро». Он имел в виду столетний срок своей жизни, и это прозвучало так, словно он говорил о несчастье, о чем-то таком, что свалилось на него несколько минут назад. Иногда я чувствую то же самое. Давит на душу груз прошлого и пустоты. Я чувствую себя, как тот старик.

Он поднял бокал:

— А я все еще жив. Я выжил. Я начал это осознавать, пусть это и покажется вам странным, высадившись в Луанде. Выпьем за Жизнь! За Анголу, которая вернула меня к жизни. За это замечательное вино, которое будит воспоминания и объединяет.

Сколько ему лет? Может, шестьдесят, в таком случае он всю жизнь неустанно следил за собой, или сорок-сорок пять, и тогда он, вероятно, годами пребывал в глубоком отчаянии. Гляжу я на него, сидящего здесь, — и весь он такой крепко сбитый, как носорог. А вот глаза кажутся намного старше, полные неверия и усталости, даже если порой — как только что, когда он поднял бокал и предложил выпить за Жизнь, — в них вспыхивает свет зари.

— Сколько вам лет?

— Позвольте, я буду задавать вопросы. Вы достали то, что я просил?

Феликс поднял глаза. Достал. У него на руках удостоверение личности, паспорт, водительские права, все документы на имя Жузе Бухмана, уроженца Шибиа, 52 лет, профессионального фотографа.

Селение Сан-Педру-да-Шибиа в провинции Уила, на юге страны, было основано в 1884 году выходцами с Мадейры, но в тех краях уже жили — и преуспевали — буры, полудюжина семей, разводя скот, возделывая землю и вознося благодарность Богу за такую милость, как позволение родиться белыми в краю негров, это сказал Феликс Вентура, ясно, что я только передаю его слова. Клан возглавлял командир Якобус Бота. Его заместителем был рыжий и мрачный великан Корнелий Бухман, который в 1898 году женился на девушке с Мадейры, Марте Медейруш, которая родила ему двоих детей. Старший, Пьетер, умер, будучи еще ребенком. Младший, Матеус, стал знаменитым охотником, сопровождая долгие годы в качестве проводника группы южноафриканцев и англичан, приезжавшим в Анголу на поиски сильных ощущений. Женился поздно, уже после пятидесяти, на американской художнице Еве Миллер, и у него родился единственный сын — Жузе Бухман.

После того как они закончили ужинать, после того как альбинос выпил мятного чая (Жузе Бухман предпочел кофе), он сходил за картонной папкой и раскрыл ее на столе. Показал паспорт, удостоверение личности, водительские права. Имелось также несколько фотографий. На одной, цвета сепии, изрядно потрепанной, был запечатлен великан, с задумчивым видом восседающий на антилопе:

— Это, — показал альбинос, — Корнелий Бухман, ваш дед.

На другой — у реки, на фоне длинного, без единой вертикали, горизонта, пара, стоящая в обнимку. Глаза мужчины опущены. Женщина в платье с набивным рисунком, в цветочек, улыбается в объектив. Жузе Бухман взял фотографию и поднес к глазам, расположившись прямо под лампой. Голос его слегка дрогнул:

— Это мои родители?

Альбинос кивнул. Матеус Бухман и Ева Миллер, солнечным днем, у реки Шимпумпуньиме. Должно быть, как раз Жузе, которому на тот момент одиннадцать лет, и запечатлел сие мгновение. Он показал ему старый номер «Вог»[19] с репортажем об охоте в Южной Африке. Статья сопровождалась репродукцией акварели Евы Миллер, изображавшей сцену из жизни дикой природы — слоны купаются в озере.

Через несколько месяцев после того, как был сделан этот снимок — река, невозмутимо несущая свои воды к устью, высокая трава посередине, великолепный день, — Ева отправилась в Кейптаун, в путешествие, которое должно было продлиться месяц, но так и не вернулась. Матеус Бухман написал общим друзьям в Южную Африку с просьбой разузнать, что сталось с женой, но поскольку это не дало результата, вверил сына заботам слуги, старого слепого следопыта, и отправился на ее поиски.

— Ну и как, он ее разыскал?

Феликс пожал плечами. Собрал фотографии, документы, журнал и сложил все в картонную папку. Закрыл, перевязал широкой красной лентой, словно подарок, и вручил ее Жузе Бухману.

— Полагаю, излишне предупреждать вас, — сказал он, — что в Шибиа — вам нельзя ни ногой.

* * *

Вот уже считай пятнадцать лет, как моя душа помещена в это тело, а я все никак не свыкнусь. Почти век я прожил в человеческом обличье и тоже никогда до конца не чувствовал себя человеком. До настоящего момента я познакомился с тремя десятками ящериц, пяти или шести разных видов, толком не знаю, биология никогда меня не интересовала. Двадцать особей выращивали рис или возводили постройки на необъятных просторах Китая, в шумной Индии или Пакистане — прежде чем очнуться от того, первого, кошмара, чтобы проснуться уже в другом, в нынешнем; думаю, им — что особям женского, что мужского пола, без разницы, — теперь все же немного полегче. Семеро занимались тем же самым, или почти тем же, в Африке, одна ящерица была дантистом в Бостоне, одна продавала цветы в Белу-Оризонти, в Бразилии, а последняя помнила, что была кардиналом в Ватикане. Она скучала по Ватикану. Ни одна не читала Шекспира. Кардиналу нравился Габриэль Гарсиа Маркес. Дантист признался мне, что читал Паулу Коэльо. Я никогда не читал Паулу Коэльо. Я с удовольствием меняю общество гекконов и ящериц на длинные монологи Феликса Вентуры. Вчера он признался мне в том, что познакомился с удивительной женщиной. Термин «женщина», добавил он, кажется ему неточным: