Аргонавты - Мэгги Нельсон

Вот так Мэри Колби и вышла замуж — правда, не совсем за Джорджа Оппена, а за Дэвида Верди. Они ускользнули как от закона, так и от богатой семьи Джорджа (которая к тому моменту уже наняла частного сыщика, чтобы разыскать беглецов). Эта лазейка — тонкая полоска света, которая будет озарять их дом на протяжении следующих пятидесяти семи лет. Пятидесяти семи лет неустанной борьбы с парадигмой.

Я давно знаю о безумцах и королях; я давно знаю, каково это — чувствовать себя подлинной. Мне повезло — я чувствовала себя подлинной, с каким бы умалением и угнетением ни сталкивалась. И я давно знаю, что квир-гордость приходит тогда, когда отказываешься стыдиться, видя, как тебя стыдится другой [Сара Ахмед].

Так почему же упреки твоей бывшей в том, что мы играем в семью, жалят так больно?

Некоторые вещи нужно познать много раз. Иногда забываешь, потом вспоминаешь. А потом забываешь, но вновь вспоминаешь. И забываешь заново.

С присутствием — то же, что и со знанием.

По словам Винникотта, если бы ребенок мог говорить со своей матерью, вот что бы он сказал:

Я нахожу тебя.

Ты пережила то, что я делал с тобой,

Когда я учился понимать, что ты — это не я.

Я использую тебя.

Я забываю тебя.

Но ты помнишь меня.

Я же всё больше забываю тебя.

Я теряю тебя.

Мне очень грустно[16].

Идея Винникотта о «достаточно хорошем» материнстве сейчас переживает вторую волну популярности. Она везде: от блогов для мамочек до графического романа Элисон Бекдел «Ты моя мама?» и гор критической теории. (В альтернативной вселенной вышла бы книга под названием «Зачем читать Винникотта сегодня?»)

Однако, несмотря на популярность Д. В. Винникотта, приобрести внушительное собрание его сочинений в нескольких томах до сих пор нельзя. С его текстами нужно знакомиться небольшими порциями, запятнанными контактом с настоящими вздорными матерями или иным обывательским использованием, из-за которого не так-то просто канонизировать Винникотта как титана психологии. В конце одного из сборников я нахожу следующие источники вошедших в него эссе: выступление перед Ассоциацией детских садов Великобритании и Северной Ирландии; эфиры Би-Би-Си для матерей; «вопросы и ответы» из программы Би-Би-Си «Женский час»; конференции о грудном вскармливании; лекции для акушерок и «письма в редакцию».

Во многом именно благодаря таким простым, сорным источникам Винникотт — единственный детский психолог, не потерявший для меня интереса и значимости на первых годах жизни Игги. Болезненный детский садизм и «плохая» грудь Кляйн, блокбастер-сага об Эдипе и перегруженное «fort/da» Фрейда, тяжеловесное Воображаемое и Символическое Лакана — внезапно все они оказались недостаточно житейскими, чтобы объяснить, каково это — быть ребенком, заботиться о ребенке. Неужто кастрация и Фаллос сообщают нам глубокие Истины о западной культуре? Или все-таки лишь истину о нынешнем положении вещей, которое не всегда будет таковым? [Элизабет Уид] Поразительно и стыдно подумать, что я многие годы считала подобные вопросы не только имеющими смысл, но и требующими ответа.

Перед лицом такой фаллоцентрической серьезности мне остается лишь погрузиться в делинквентное, антиинтерпретационное состояние. Вместо герменевтики нам нужна эротика искусства[17] Сьюзен Сонтаг. Но даже эротика кажется слишком тяжеловесной. Мне не нужны ни эрос, ни герменевтика моего ребенка. И тот, и другая недостаточно грязны, недостаточно радостны.

В один из тех длинных дней, что слились в единый длинный день младенчества Игги, я наблюдаю за тем, как он, упорствуя, по-пластунски подползает к выходу во двор и приостанавливается на четвереньках в размышлениях, каким сухим дубовым листом похрустеть первым. Его мягкий маленький язычок, всегда немного белый посередине от молока, высовывается изо рта в нежном предвкушении, как черепаха, показывающаяся из панциря. Я хочу остановить мгновение — возможно, навсегда — и восславить его, прежде чем перейти к решительным действиям, — прежде чем стать той, кто устраняет посторонние предметы, или, если опоздаю, — той, кто вытаскивает их у него изо рта.

Читатель/ница, вы живы и читаете эти строки, потому что кто-то хорошенько следил за тем, чтобы вы в исследовательском порыве не тащили в рот что попало. Перед лицом этого факта Винникотт придерживается довольно несентиментального мнения, что мы ничем не обязаны этим людям (зачастую, но ни в коем случае не всегда женщинам). Но мы обязаны признаться самим себе, что «вначале мы были психологически абсолютно зависимы и это „абсолютно“ означает Абсолютно. И нам повезло — нас встретили обычной преданностью».

Под обычной преданностью Винникотт понимает обычную преданность. «Это банально, когда я объясняю, что под „преданностью“ я понимаю просто преданность». Винникотт — писатель, которому хватает обычных слов.

Как только мы съехались, мы тут же столкнулись со срочной задачей обустроить для твоего сына изобильный и надежный дом — достаточно хороший, а не развалившийся или осыпающийся. (Эти поэтические эпитеты позаимствованы из классической книги о гендерквирных моделях родства «Мамин дом, папин дом»[18].) Вернее, не совсем так — мы знали об этой задаче заранее; по сути, в том числе из-за нее мы так быстро и съехались. Конкретно передо мной встала срочная задача научиться быть приемным родителем. А ведь эта идентичность может быть ох как чревата! У моего отчима были свои недостатки, но теперь, когда я понимаю, каково это — находиться в таком положении, каждое слово, которое я когда-либо направляла против него, начало преследовать меня саму.

Неважно, насколько вы замечательный, любящий, зрелый, мудрый, успешный, находчивый или ответственный человек, но, будучи приемным родителем, вы структурно уязвимы перед ненавистью или отвращением, и с этим ничего не поделаешь — остается только терпеть и продолжать сеять семена здравомыслия и благости перед лицом какого угодно дерьма, что встретится на пути. И от культуры тоже не ждите похвалы: биологические родители непорочны, как продукция телеканала «Холлмарк», в то время как приемные — встревают в чужие дела, думают только о себе, браконьерствуют, оскверняют и растлевают.

Всякий раз, когда я слышу слово приемный в некрологе (например, «X оставил после себя троих детей и двоих приемных детей»), когда мои взрослые знакомые говорят что-нибудь вроде: «Блин, прости, не смогу — нужно на выходных заехать к отчиму», — или когда во время трансляции Олимпиады камера показывает трибуны, а закадровый голос сообщает: «А вот и мачеха X, болеющая за него», — мое сердце замирает — просто потому, что об этой связи объявляют во всеуслышание, говорят в положительном ключе.

Больше всего я обижена на своего отчима не потому, что «он недостаточно любил меня». Нет —