Аргонавты - Мэгги Нельсон

решит, что я — моя сестра? Что сделать мне, чтоб к жизни возвратить его?

Той осенью повсюду, как сорняки, появлялись знаки «ГОЛОСУЙ ЗА ПРЕДЛОЖЕНИЕ 8»[9], самый вопиющий из которых воткнули в прекрасную лысую гору, мимо которой я проходила каждый день по дороге на работу. На знаке были изображены четыре фигуры из палочек, воздевшие руки к небу в пароксизме радости — гетеронормативной, надо думать, поскольку одна из них была в треугольной юбке. (Что это, вообще, за треугольник такой? Моя пизда? [Айлин Майлз]) «ЗАЩИТИТЕ ДЕТЕЙ КАЛИФОРНИИ!» — весело призывали человечки.

Каждый раз, проходя мимо знака, воткнутого в ни в чем не повинную гору, я вспоминала снимок Кэтрин Опи «Автопортрет/Самопорезание»[10] 1993 года: Опи сфотографировала собственную спину с вырезанным на ней рисунком дома и двух женских фигур из палочек, держащихся за руки (в двух треугольных юбках!), а также солнышка, облачка и двух птичек. Когда она делала снимок, из ран еще сочилась кровь. «Опи, на момент создания работы недавно расставшаяся со своей партнершей, жаждала создать семью, и образ высвечивает всю болезненную противоречивость этого желания», — поясняет статья в Art in America.

«Не понимаю, — сказала я Гарри, — кому нужен плакат за Предложение 8, но с двумя треугольными юбками?»

Гарри пожал плечами: «Кэти, наверное».

Когда-то я написала книгу о том, как в гей-поэзии (Эшбери, Скайлер) и женской поэзии (Майер, Нотли) раскрывается тема сожительства[11]. Я написала ее, когда жила в Нью-Йорке — в малюсенькой душной мансарде на оживленной бруклинской улице, подчеркнутой линией метро F. В непригодной к использованию духовке лежало окаменелое мышиное дерьмо, холодильник, за исключением пары бутылок пива и протеиновых батончиков с арахисом и медом, был пуст, кроватью служил матрас на листе фанеры, который опасно покачивался на пластиковых ящиках из-под молочных бутылок, а сквозь пол я утром, днем и ночью слышала одно и то же «осторожнодверизакрываются». В этой квартире я в лучшем случае проводила около семи часов в день, лежа на кровати. Но чаще я спала где-нибудь еще. Большую часть того, что мне довелось написать и прочесть, я написала и прочла в публичных местах — и эти строки тоже пишу в публичном месте.

Я была очень рада так долго снимать жилье в Нью-Йорке, потому что, снимая — по крайней мере, как делала это я, не ударившая и пальцем о палец, чтобы привести место в порядок, — можно позволить вещам вокруг буквально разваливаться на части. Затем, когда уже немного чересчур, просто съезжаешь.

Многие феминистки требовали отмены модели домашнего быта как отдельной, неотъемлемо женской среды и реабилитации домашнего пространства как этического, аффективного, эстетического и публичного [Сьюзен Фрейман]. Не уверена, что конкретно подразумевается под «реабилитацией», но, сдается мне, что в своей книге я метила примерно туда же. Но уже тогда я подозревала, что занималась этим только потому, что у меня не было дома — и мне это нравилось.

Мне нравилось играть в павшего воина, потому что так я могла изучить лицо твоего сына в состоянии безмолвного покоя: его большие миндалевидные глаза, уже немного веснушчатую кожу. А он явно получал непривычное, расслабляющее удовольствие просто лежа на полу в невидимой броне, пока абсолютно незнакомая женщина, которая быстро становилась частью семьи, приподнимала и осматривала каждую его конечность, чтобы найти рану.

Недавно к нам заглянула моя подруга и взяла для кофе кружку, доставшуюся мне в подарок от матери. Такие кружки с любым фото на выбор можно заказать с помощью онлайн-сервиса «Снэпфиш». Я была от нее в ужасе, но это самая большая из наших кружек, так что мы решили ее оставить на случай, если кому-то захочется корыто теплого молока.

Вау, сказала моя подруга, наполняя кружку. В жизни своей не видела ничего более гетеронормативного.

На фото я со своей семьей: мы все принарядились, чтобы пойти на «Щелкунчика» на Рождество — этот ритуал был важен для моей матери, когда я была маленькой, и мы с ней решили возродить его, когда у меня появились собственные дети. Я на седьмом месяце беременности будущим Игги, у меня высокий конский хвост и леопардовое платье; Гарри и его сын, неотразимые, облачены в одинаковые черные костюмы. Мы в доме моей матери перед камином, на котором вывешены носки с нашими инициалами. Выглядим счастливыми.

Но что в этом кричит о гетеронормативности? То, что моя мать сделала кружку с помощью буржуазного «Снэпфиша»? То, что мы открыто присоединяемся (или с неохотой соглашаемся присоединиться) к давней традиции — фотографироваться семьей на праздниках во всём своем праздничном великолепии? То, что моя мать сделала мне кружку, отчасти чтобы подтвердить, что она признает мое существование и принимает мое племя в свою семью? Что насчет моей беременности — она тоже по определению гетеронормативна? Или все-таки предполагаемая оппозиция между квирностью и размножением (или, если выразиться более изящно, материнством) — это скорее реакционное принятие того, как всё устаканилось в мире квиров, чем признак некой онтологической истины? Отомрет ли предполагаемая оппозиция, если квиры будут больше рожать? Будем ли мы по ней скучать?

Разве беременность не квирна по определению, если она фундаментально изменяет «обыкновенное» состояние и предполагает радикальную близость (и радикальное разобщение) с собственным телом? Как может настолько странный, причудливый и трансформирующий опыт одновременно означать или приводить в действие самую возмутительную форму конформизма? Или это еще один способ отказать всему, что слишком тесно связано с человеческой самкой, в приближенности или принадлежности к понятиям, наделенным ценностью (в данном случае — нонконформизму или радикальности)? Но как быть с тем, что Гарри — ни мужчина, ни женщина? Я особенный — два в одном, поясняет Валентин, его персонаж в «Суком или крюком».

Когда или как новые системы родства подражают прежним установкам нуклеарной семьи и когда или как они радикально реконтекстуализируют их и переосмысляют родство [Джудит Батлер]? Где проходит граница? Или даже не так: кто ее проводит? Скажи своей подружке, пускай найдет кого-нибудь еще, с кем можно поиграть в семью, сказала твоя бывшая, когда мы съехались.

Мнить себя подлинной, подразумевая, что остальные просто прикидываются, пытаются соответствовать или подражают, — приятно. Но от любой незыблемой претензии на подлинность, особенно в контексте идентичности, недалеко и до психоза. Коль скоро человек, возомнивший себя королем, — безумец, не меньший безумец король, возомнивший себя таковым [Жак Лакан].

Возможно, именно поэтому концепция «подлинного „я“» психолога Д. В. Винникотта так меня трогает. Можно стремиться к подлинности, можно помочь другим почувствовать себя подлинными и можно почувствовать подлинным себя — это чувство Винникотт описывает как