«СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений - Игорь Рабинер

(К вопросу о прозвищах. Обычно они не шли дальше производных от фамилии: Кудрявцев – Кудрявый, Кучмий – Кучма, Трахтенберг – Трах, Россошик – Рассольник, Вайцеховская – Вайца, Микулик – Микула. Но бывали и исключения – так, Мишка Дмитриев, сам называвшийся Длинным ввиду его действительно немалого роста, с первого дня появления в редакции Вовчика Титоренко прозвал того Пуделем, и кличка моментально прижилась, поскольку полностью, от характера и до прически, соответствовала носителю.)

Напитки у Коровы-Коршунова нередко бывали угощательными – их несли постоянно заглядывавшие в редакцию любители бега на длинные дистанции из Подмосковья, лыжники-марафонцы из Карелии, пловцы, переплывавшие Волгу в самом широком месте, и всякие-разные другие здоровяки, приносившие с собой, помимо напитков, настоев и отваров, грибы-ягоды, овощи-фрукты и много чего еще. Остальное Коршунов докупал сам – в его логове можно было бы при желании легко перезимовать, не выходя на улицу. Но Анатолий Михалыч все же появлялся в свете – несколько раз на неделе он ужинал в ресторане Дома журналиста, где его всегда обслуживали самые резвые официанты: «Молодой человек, я ненавижу ждать, поэтому всегда плачу за скорость». Физкультурники шли к нему, как к гуру, и если иногда расстраивались, наблюдая, до какой же степени антиздоровый образ жизни ведет их духовный наставник, то Корова легко их успокаивал, изящно приподнимая двумя пальцами за одну ножку табуретку, либо исполняя «уголок» на подоконнике. Из спортивно развитых гостей такое повторить могли единицы.

Еще Коршунов обладал талантом доставать деньги на выпивку просто из воздуха. Например, однажды он занял у Юлия Сегеневича, заместителя редактора отдела футбола, пятьдесят рублей и слегка задержался с отдачей долга. Как выяснилось – намеренно. Сегеневичу вскоре подоспел 50-летний юбилей, и на отмечании Корова широким жестом вытащил из заднего кармана потертых джинсов зеленоватую купюру и произнес: «Юлик, я ж человек простой и незатейливый, оригинального придумать ничего не могу, поэтому решил тупо подарить тебе полтинник на полтинник. Будь здоров!» Надо было видеть лица остальных гостей – народ, конечно, по рублю-другому скинулся, и на получившуюся сумму юбиляру купили что-то, как всегда в таких случаях, ненужное, но один царский взнос Коршунова перекрывал, получалось, весь «общак»… Поэтому скоро образовался еще один скидочный фонд, и потекли туда трешки-пятерки. Улучив момент, совестливый Сегеневич шепнул Коршунову, что ему неудобно брать себе эти деньги. А я и не рассчитывал, что ты все домой унесешь, пояснил Корова. Просто завтра зайди в магазин по дороге на работу, и устроим тебе пятьдесят лет и один день – чем не повод?!

А поводов для выпивания было великое множество: отмеченная на планерке заметка, что могло грозить денежной премией, удачное оформление командировки по стране с получением суточных, возвращение с экзотическими напитками из заграничной командировки, приезд в Москву собкора с дарами тамошней земли – словом, что-нибудь хорошее случалось практически каждый день. (Плохое, типа разноса на планерке, как я говорил, отмечалось отдельно, но уже с совсем другим настроением.) Выходить куда-то за пределы редакции и времени особо не было, да и смысла – тоже, там опасности подстерегали на каждом шагу, причем даже самых опытных людей.

Помню, как однажды зашел ко мне хоккейный обозреватель Олег Ханин и рассказал, что накануне крепко выпивал с одним из старых хоккеистов, и тот ему наговорил классное интервью на тему послеспортивной жизни. Вот только у того случилась однажды автомобильная авария и шуму тогда много наделала – а сейчас он о ней вспоминать отказывается. Как думаешь, стоит тут дожимать?

Я ответил, что не уверен – он ведь не один в той машине ехал, может, не хочет, чтобы другие фамилии опять всплывали. Олег Алексеевич выслушал, кивнул, к вечеру где-то удачно поддал и пришел сказать, что я, пожалуй что, и прав: «А верно, Серега, там же чужая тайна может быть! Вот меня, к примеру, спроси: а сколько раз тебя, Олег Алексеевич, в этом году в вытрезвитель-то забирали? И я честно отвечу – пока три. Но вот скажи с кем – ни в жизнь не расколюсь! Спасибо тебе…»

Вы поинтересуетесь – какие меры принимались к злостным нарушителям общественного порядка, когда на них приходили «телеги» из разных нехороших инстанций? Отвечаю: никаких, поскольку все «сигналы» поступали обычной почтой в отдел писем газеты и отловить их не составляло особого труда. Это было не более чем напоминанием человеку, что его задержали такого-то числа за «появление в общественном месте в состоянии опьянения, оскорбляющем человеческое достоинство». А внутри редакции такое «состояние» никого не оскорбляло – и вообще, я, например, ни разу не видел Коршунова по-настоящему пьяным, т. е. неработоспособным. Наоборот, чем больше он выпивал, тем азартнее выходили из-под его пера призывы начать бегать по утрам или встать на лыжи. Профессионалище!

В то время добывание хорошей, качественной выпивки уже было своеобразным видом спорта. И в нем имелся у нас свой лидер – Зураб Табатадзе. В штате он не состоял, но пару раз в месяц мог разродиться заметкой, например, о том, как в его родном городе Хашури (либо где-нибудь еще в Грузии) открыли секцию борьбы, то ли вольной, то ли классической, и дети теперь отвлечены от улицы очень полезным делом. И мы, выражаясь современным языком, пиарили этот социальный проект, которого в действительности могло и не существовать – с воображением у Зурика все было в порядке. Но поди проверь, а если о далеком грузинском городе в столице СССР написали такие замечательные слова, то оттуда только благодарности могли прислать – никто же не напишет, что никакой секции и в помине нет и дети днями напролет балбесничают, не зная, куда себя деть.

Потом Зурик трепетно нес вышедшую газету отцу (а на случай, если автор загуляет, «Советский спорт» еще и выписывался на дом), и папа, знаменитый врач Карл Табатадзе, лечивший первых секретарей компартии Грузии, накрывал такой стол, что сегодняшние олигархи отдыхают. В его шикарной квартире на Олимпийском проспекте постоянно останавливались гости с родины – люди его круга. И пока Карл Георгиевич врачевал, Зурик водил его друзей на экскурсии по Москве, неизменно завершавшиеся обедом в одном из ресторанов в центре. А расплачивались гости всегда исключительно через Зураба – и среди директоров, метрдотелей и официантов он слыл, понятно, мультимиллионером – видели бы вы, как они наперегонки кидались помочь сутуловатому богачу снять пальто. А вот людей, стоявших в каких-либо очередях, Зураб искренне презирал: не понимаю, зачем торчать час в очереди в «Яму» (была такая пивная в Столешниковом переулке), чтобы официально заплатить трешку за вход, если можно сунуть рубль швейцару и пройти без очереди!

Появляясь в редакции в районе раннего обеда – совсем с утра выпивать начинали все-таки редко, – Табатадзе уже знал, куда в округе чего с утра сегодня завезли (это он провел «планерку» с грузчиками окрестных магазинов), и спрашивал, чем он может быть полезен в борьбе против кампании имени Лигачева, а то нельзя столько стучать по клавишам, так можно и исписаться. Когда кто-то не мог оторваться от работы и злобно предлагал змею-искусителю написать что-нибудь самому, Зураб Карлович объяснял – тогда дома сообразят, что он может публиковаться гораздо чаще, и каждая заметка уже не будет отмечаться с таким размахом. Так стоит ли стараться для того, чтобы испортить самому себе праздник? Такая фраза сама по себе уже звучала как тост, и Зурик, набрав заказов, отправлялся за товаром, а те, кто еще не сделал дела, бросались лихорадочно дописывать, торопясь успеть к его возвращению.

А вы говорите – дедлайн…

Начальник паники и губернатор

Острова спокойствия

Ни разу не выпил я в редакции, кажется, только с двумя людьми – Кудрявцев был «страшно далек от народа», а Кучмий на ту пору пребывал в очень жесткой завязке. Так как по темпераменту главный и его первый зам являлись классическими антиподами, то и подход к работе у них был абсолютно разный: Кудрявцева можно назвать начальником паники, Кучмия – губернатором острова спокойствия. Монтировались друг с другом они тяжело – на людях блюли политес до первого нервного срыва главного, а он мог случиться каждую секунду, для этого даже и повода никакого не было нужно. Кучмий какую-нибудь статью – совершенно социально нейтральную – одобрял, а Кудрявцеву с его всегда обостренным чувством тревоги она вдруг могла показаться пустышкой, а то и подставой. И он начинал планерку со слов, что ему опять пытались подсунуть какую-то гадость, которую Кучмий, как ни удивительно, считал достойной места чуть не на первой полосе.

Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.