«СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений - Игорь Рабинер

– Но такой-то кусок не мог не влезть! Он сегодня – как ложка к обеду! Чтоб теперь аппетит у Сыча надолго пропал! Знаешь, сколько он в свое время крови моей выпил?

– Нет, я и не знал, что он тоже из ваших врагов.

– Ну, теперь-то он уже из отыгранных. Хотя черт его знает, как дальше все повернется – но видишь, схавал и не перезванивает. Небось думает, кому бы на меня нажаловаться можно. А некому, Валя, некому!

Такой это был человек, в каждой ситуации усматривавший столько подтекстов, причем очень часто – взаимоисключающих, сколько другому никогда бы и в голову не пришло. Да другой бы и жить, возможно, не смог, везде и всюду чуя подвохи и заговоры против себя, а для Кудрявцева мир интриг был образом жизни. И если интриг не хватало, он их придумывал на раз. Когда у тебя собраны многие из лучших спортивных журналистов огромной страны, можно, наверное, было слегка отпустить вожжи и просто дать им больше свободы – не в творчестве, нет, просто в работе. Но кто, скажите, тогда будет уважать и бояться начальника?

Кудрявцев пришел «на главного» из отдела пропаганды не какой-нибудь агитконторы, а самого ЦК КПСС, поэтому в том, что он считал себя истиной в первой и последней инстанции, ничего удивительного не было. Но вот слишком часто выслушивать, как он несет эту истину, было тяжеловато. У лекторов есть такой прием: с первых слов выбираешь понравившееся тебе лицо и затем обращаешься как бы непосредственно к нему. Так и наш главный при любом своем выступлении на аудиторию шире двух человек всегда выделял одного, кто ему сегодня… не нравился. Он шел от противного: «Если бы ты только был способен воспринимать мои посылы, то через тебя либо твой отдел не шли бы такие бездарные материалы, которые приносят газете лишь вред и неприятности. Вот и сейчас ты хочешь протащить в номер нечто из серии ни уму ни сердцу. Удивительно даже, что это не завернул раньше никто из тех, кто читал до меня, все решения самому принимать приходится! Сколько я могу повторять, что нужны социальные материалы, а вы мне что тут подсовываете?! Не знаете, что волнует людей – идите к заводской проходной и узнавайте, там они – наши болельщики и читатели!!!»

И попадавший во временную опалу шел – только не к проходной, а в магазин на Солянке, где продавцы винного отдела, Толян с Гариком, – те самые болельщики – знали нас, совспортовцев, как родных, и через полчаса коллеги, чокаясь с пострадавшим, напоминали ему, что в прошлом месяце была их очередь водку из-за гнева редакторского закупать, но попили-отсиделись, теперь вот ты впал в немилость у Бесноватого, как называл главного мудрый ответсек Геннадий Иванович Проценко, так накати стакан, поменяй в этой несчастной заметке абзацы местами и через пару дней покажи ему ее как по новой написанную. Он или забудет, что ему не нравилось, или оттает уже, или еще в кого к тому времени вцепится. И проходили дни, и Кудрявцев действительно амнистировал опального, но непременно был раздражен кем-то еще. Не недоволен, нет, именно раздражен – он всегда играл на сильных эмоциях. Вообще если бы в то время западная киноиндустрия была бы к нам поближе, то Валерий Георгиевич помог бы здорово сэкономить на бюджете хорошего детективного фильма: он легко сыграл бы и доброго, и злого полицейского одновременно, поскольку сам не догадывался, что для этих ролей надобно минимум два человека, а объяснять подобное ему никто не рискнул. И текстом роли по сценарию он бы тоже не заморачивался – слова главный всегда метал с пулеметной скоростью, летя и не поспевая за собственной мыслью, а когда сбивался, забыв, с чего, собственно, начал, то еще больше входил в раж: «Нет, ну за мной надо записывать – иначе что мы тут делаем, для чего собираемся, если никто сам ничего предложить не может, а за моими идеями вы не успеваете?!» И все «неулавливающие» могли быть посланы и подальше проходной.

Я не могу вспомнить Кудрявцева задумчивым или даже просто спокойным – он всегда был весь в движении, особенно если и сам не знал, куда надо двигаться, и объяснить, чего он от других хочет, тоже не мог. Это раньше с пропагандой все было понятно – в Москве олимпийский мишка пускает слезу, улетая, и все прогрессивное человечество рыдает ему вслед, тогда как «сам воздух Лос-Анджелеса пропитан наркотиками». А теперь-то мы ничего больше не бойкотируем, со всеми дружить пытаемся, на носу объединительная Олимпиада в Сеуле, и ее, конечно, надо выиграть, но даже лютые недруги нынче, получается, только соперники и не больше. Значит, надо усиливать пропаганду внутри. (На самом деле реальные враги, прокатившие столько великих спортсменов наших мимо Лос-Анджелеса-84, сидели в той организации, откуда и пришел командовать газетой Кудрявцев, но тогда время говорить об этом еще не пришло.)

Май 88-го. Кудрявцев вызывает меня и говорит, что я хоть и поступил недавно, но видно, что перо у меня крепкое, слова в предложения складываются как надо, поэтому мне доверяется ответственнейшее задание: на днях почти вся наша олимпийская сборная отправляется в Брест давать победную клятву. И написать об этом надо так, чтобы, старик, каждая строчка звенела. И материала должно быть как можно больше – такие масштабные идеологические мероприятия проходят, сам понимаешь, раз в несколько лет. Поэтому с тобой поедет еще Малков, он из летних видов почти всех знает. И Каратаева берите фотографом. Ну и постарайся – подними свою планку еще выше! (Лиханов в «Смене» в аналогичных случаях призывал «подняться над журналистским уровнем» – он был писателем.)

Слава Каратаев был не просто фотографом – он заведовал отделом фотоиллюстраций. И у него единственного имелось автономное помещение типа кладовки для хранения химреактивов – с отдельным входом, который, как правило, открывался, когда закрывались все окрестные забегаловки. К такому авторитетному человеку я и пошел сразу от Кудрявцева советоваться – это ведь была моя первая командировка от газеты.

– Я все уже узнал: Олимпийский комитет фрахтует весь поезд, так что поедем теплой компанией! – Каратаев хитро улыбнулся в бороду. – Это, конечно, плюс, а минус – не будет вагона-ресторана, так что надо брать с собой столько, чтобы до Бреста хватило. Давай позвоним Малкову и тогда точно определимся.

Женя Малков, с которым разговаривал я, отвечал как-то уклончиво, словно ему любовница, а не коллеги из конторы звонили: берите-де сами, сколько хотите, я сам сильно усердствовать не буду. Зачем тогда в командировки ездить? – удивился Славка, когда я ему передал такой «привет». – Заболел если, так дома сиди!

«Путешествие началось оригинально», как писал по аналогичному поводу Довлатов. Но не потому, что Жбанков-Каратаев явился на вокзал совершенно трезвый, хотя так оно и было. Малков пришел с сыном, пареньком лет тринадцати – сказал, что хочет показать ему Брестскую крепость. «Он бы еще жену с собой прокатиться взял – придется в гости идти выпивать», – погрустнел Славка. А зрелище и вправду было оригинальное: на вагонах поезда висели таблички «конный спорт», «водное поло», «ветераны», «журналисты». Что характерно, к нашему вагону стекались люди с увесистыми сумками, словно мы не на пару дней, а минимум на две недели ехали. Антиалкогольная кампания тогда еще не кончилась.

В купе юный Малков закинул было свой рюкзачок на верхнюю полку, но папа напомнил, как обещал маме, что сын поедет на нижней. Мальчишка стал доказывать, что он уже взрослый. «Я пошел к тассовцам», – сказал на это Каратаев, сперва тщательно припрятав свои «железки». Работать сегодня он явно не собирался. Я, впрочем, тоже наработал немного, хотя имел той ночью массу любопытных бесед. Суть их сводилась к тому, что нашим спортом руководят законченные идиоты, которые засели сейчас в «штабном» своем вагоне и жрут там, скорее всего, коньяк, с особо приближенными. Кроме них, эта поездка никому на фиг не нужна – две ночи в поезде и два дня безделья в этом Бресте ломают об колено любой тренировочный цикл. Если уж от нее нельзя было отвертеться – неужели так сложно арендовать вместо одного поезда несколько самолетов, чтобы обернуться одним днем?! Но для этого нужно думать головой, а не…

Впрочем, не везде начальство хаяли. Хитрый Анатолий Федорович Бышовец, например, вез олимпийскую сборную не просто крепость посмотреть, а на товарищеский матч с брестским «Динамо». За это остальные олимпийцы не любили футболистов еще больше – и так к ним всегда все внимание, и время еще не без пользы проведут.

Вернулся я в купе, когда все уже спали. Стал и сам засыпать, но тут кто-то, видимо, спьяну, дернул стоп-кран и Каратаев рухнул со своей верхней полки. Внизу зашевелились два Малковых: «Пап, а это дядя Слава упал». – «Вот видишь, сынок, говорил я тебе, что наверху даже взрослым ездить опасно…»

Утром Славка долго не мог понять, откуда у него синяк в пол-лица. Говорил, что точно помнит – заканчивал он в вагоне у боксеров. Но они вроде беседовали на вполне мирные темы, и никого он, кажется, не оскорблял. В тривиальное падение Каратаев отказывался верить категорически. Но в остальном выглядел бодрячком и сказал, что как только кинет в гостинице шмотки, сразу пойдет к крепости выбирать место для съемки. Наивный Малков-старший попросил его взять с собой младшего на экскурсию – пока мы с ним будем сочинять что-то призывно-патриотическое. Славка не отказал.