Дворец и лачуга - Болеслав Прус

- Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.

Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.

- Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: "Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице".

- "Дражайшая жена!.." - Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?

- Прочтите, сударь! - ответила она тихо.

- Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?

Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

- "Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!!

Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!!

Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.

Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!

Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!"

Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:

- Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..

Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:

- Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.

Женщина вздрогнула.

- Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! - раздался на улице гнусавый голос. - Покупаю, продаю, меняю!..

- Надо позвать старьевщика, - сказала, вставая, женщина.

Пан Лаврентий вскочил с места.

- Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.

В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.

- Пани Голембёвская, ну что это, зачем? - уговаривал ее гость.

Еврей вошел и зорко оглянул комнату.

- Какая порывистая женщина! - пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.

Констанция опустила руки и молчала.

- Может, старые платья? - спрашивал еврей.

- И зачем это нужно? - разговаривал сам с собой гость.

- Старая обувь, старое белье, бутылки?

- Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.

- Может, мебель или постель?

- Постель, - ответила Констанция.

Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.

- Какая постель? Где она? - спрашивал еврей.

Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.

- И сколько за это?

- Пятнадцать рублей.

- Стоит того, - ответил покупщик, - только не для меня.

- А сколько вы дадите?

- Шесть.

- Не продам.

- Ну, зачем в торговле сердиться... А последнее слово?

- Пятнадцать.

- Не могу, чтоб я так здоров был!

- Двенадцать.

- Я вам дам шесть с полтиной... верьте совести!

- Постыдились бы вы, старозаветная душа, - вмешался гость, - так торговаться с бедными людьми!

- А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!

- Одиннадцать, - сказала Констанция.

- Да не торгуйтесь вы, добрый человек! - уговаривал гость. - Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.

- Ну-ну! - ответил еврей с улыбкой. - Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, - я дам вам шесть с полтиной и... еще двадцать грошей. Гут?

Констанция молчала.

- Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше... Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!

- Не могу, - ответила Констанция.

За открытым окном, казалось, кто-то стоит.

Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.

- Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?

- Десять, - шепнула женщина.

- Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..

- Твои, пархатый, твои! - раздался хриплый голос.

Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.

- Гевалт!.. Что это такое? - закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.

- Ендрусь! - крикнула женщина, бросаясь к ребенку. - О, боже мой! Элюня!..

Ребенок захлебывался от плача.

- Ах, ну кто же так делает! - сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.

- Мои деньги! Мои семь рублей! - кричал еврей. - Я в полицию пойду...

- А подушки ты не получил, свиное ухо, а? - спросил из-за окна оборванец.

Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.

- Фи! - негодовал пан Лаврентий. - Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!

- Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? - говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.

- Что же мне теперь делать? - спрашивал еврей пана Лаврентия.

- Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, - был ответ.

Рыдания Констанции раздирали сердце.

Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.

- Гут морген, старый труп! - закричал оборванец.

Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.

- Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?

- Этот каторжник на свободе? - словно про себя пробормотал старик.

- Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! - просил Лаврентий.

- На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!

- Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! - вставил гость.

- A-aa! - простонала Констанция.

Гофф кинулся за ширму.

- Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?

Что с тобой, Бригита?..

Что так глазки подбиты?

Подбила мне матуся,

За плутишку Ендруся!..

пел за окном негодяй.

- О боже праведный! - воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. - Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..

- Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, - шепнул пан Лаврентий.

- Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.

Сказав это, негодяй шлепнул старика по голове и через мгновение исчез между заборами...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий, унося с собой в кармане расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.

Глава четвертая,

в которой дворец выказывает

много сочувствия лачуге

Вторник всякой недели почтеннейший Клеменс Пёлунович начинал и заканчивал торжественно. Проснувшись около шести часов утра, он сперва благодарил бога за то, что тот подарил ему внучку Вандзю и что во вторник, лет пятнадцать тому назад, помог ему выиграть 75 000 рублей. Затем он шел к своей возлюбленной девочке и поздравлял ее как с тем, что она родилась во вторник, так и с тем, что независимо от дня и даты она стала его внучкой. Затем он приказывал Янеку налить в душ целых два ведра воды, которую и выливал на себя до последней капли. Затем он надевал чистую сорочку, закуривал самую большую трубку и развлекался ею вплоть до вечера. И, наконец, отправляясь на покой, вторично благодарил бога и за внучку и за выигрыш, умоляя его при этом, чтобы он (раз уж этого нельзя избежать) призвал его душу на страшный суд именно в этот, а не в иной день, а затем поместил бы ее, вместе с трубками и душем, в том уголке неба, который когда-нибудь, после долгой и счастливейшей жизни, займет его дорогая Вандзюлька - самое лучшее дитя в мире.

Венец вторников составляли социально-научные сессии с горячим ужином. Ужином угощал хозяин, заседания же организовал некий пан Дамазий, лучший оратор во всем IX участке города.

Ни в научных, ни в социальных дебатах проворный старичок никакой особой роли не играл, оправдываясь своей склонностью к апоплексии. Но обсуждения он слушал внимательно, поднимая время от времени брови и внимательно следя, в надлежащий ли момент это сделал. Зато он угощал превосходным чаем и превосходным вином, жаркое на ужин подавали прекрасное, а сам он жил надеждой, что рано или поздно дебатирующие стороны разрешат ему употребить хоть частицу своего богатства на осуществление планов, которые созревали в его гостиной.