Я знаю, кто убил Лору Палмер - София Баюн

потом вы пошли к тебе пить чай?

— Ну… не совсем. Он правда сидел на мосту, ржал как псих и пил водку из пластиковой полторашки. Сказал, чтобы я отвалила и махнул рукой, я думала, голову мне снесет.

— И ты потащила его домой?

— Конечно, я потащила его домой, — она поставила чашку на блюдце и жестом пригласила Лема садиться. — Я испекла пирог.

— Кто-нибудь уже умер?

— Пошел ты. Сомневаюсь, что вы подружитесь, но можно ведь хотя бы попытаться.

— Зачем? — он попробовал кофе, кусочек пирога и тяжело вздохнул: — Твоя кухня, Яна — ад, в который отправляются души всех пирогов. А это знаешь почему?

— Не начинай, — взмолилась она, прищурившись в предвкушении восхитительной, нудной тирады, которая у Лема для нее всегда находилась.

— Потому что в тебе нет созидательного начала, — с удовольствием произнес он. — Ты вся — деструктивна, Яна…

Она села к нему на колени, обхватила ладонями свою чашку — почему-то неприятно-холодную — и закрыла глаза.

От него пахло дождевой водой, фужерным японским одеколоном и едва уловимо чем-то домашним. Чужим.

С Лемом она познакомилась два года назад. Тогда Вета была жива, а бар «Кордова» еще не сожгли. В баре «Кордова» был музыкальный автомат, из-под прилавка продавали почти неразбавленную траву, а жена владельца настаивала самогон на персиках и белых сливах. За это «Кордову» любили студентки художественного училища, а студенток любил Лем.

Лем был моложе Яны почти на три года, смотрел на всех как на дерьмо и умел на удивление мерзко ухмыляться. Яна сразу поняла, что он — отличный парень и с ним есть о чем поговорить.

Позже она узнала, что он учится «в университете», работает «на работе», а живет, разумеется, «дома». Кроме этих трех, в общем-то не таких уж важных вещей, Яна знала о Леме очень много.

Например, что «Лем» вовсе не прозвище, а сокращение от «Лемара». Он даже паспорт показал. Его мать уступила отцу, назвала сына в честь Ленина и Маркса во времена, когда эти имена уже потеряли всякую власть. Даже отца Лема они не удержали — он сбежал через два года после рождения сына.

Лем вдруг прервал ритуальную тираду и отнял успокаивающе прохладную ладонь от затылка Яны.

— Видела интервью с его матерью?

— С чьей? — обиженно спросила Яна. Она хотела, чтобы он дальше рассказывал ей про чакры и гладил по голове.

— Твоего найденыша. Мама. Воскресный выпуск, тетка в синем свитере.

И она вспомнила — растерянная женщина в вязанной шали. У нее так отвратительно искренне дрожали тонкие губы, когда она рассказывала о сыне, который тяжело переживает потерю и не хочет ни с кем делиться.

— И что?

— Она сказала, что он ищет убийцу.

— Пусть ищет.

— А что будет, если найдет?

Яна отстранилась. Опустила ноги на холодный пол, зябко повела плечами.

— Разве будет не здорово? — прошептала она. — Разве мы все этого не хотим?

— Это будет здорово, если это сделает кто-то другой. Володя, например, он безобидный. Помнишь, что еще сказала та женщина?

— Что Яр пьет?..

— Что она за него боится. А знаешь, почему?

— Потому что она его мать?

— Яна, не будь дурой. Он найдет убийцу, кем бы он ни был, и оторвет ему башку на том самом месте, где найдет. А кого потом будут таскать на допросы? «Какие у вас были отношения, как вы познакомились, чем это вы занимались такой дружной компанией, а не планировали ли вы убийство?» А потом они всё узнают, Яна.

Лем говорил лениво, перемежая слова с короткими затяжками. Лицо у него было равнодушное, глаза полуприкрыты. Он ее не жалел — предупреждал.

Яне не хотелось ходить на допросы. Ей не нравились желто-серые комнаты, колючие глаза следователей и въедливые запахи хлорки и старой мебели. Она поежилась и положила голову Лему на плечо.

Хуже будет только если «они» «всё» узнают.

Он встречал ее после каждого допроса. Когда ей раз за разом приходилось рассказывать, в каких они с сестрой были отношениях, с кем Вета дружила, чем увлекалась. А еще, конечно, приходилось рассказывать про свадьбу. И про прокат.

Про свадьбу говорить хотелось меньше всего. В конце концов Яна собрала остатки самообладания и разрыдалась. Сказала, что устала, что в газетах фотографию не напечатали, но почему-то у всех есть снимки ее мертвой сестры. Даже призналась, что представляет, что это ее выловили из реки.

Тогда от нее отстали, а Лем отпаивал ее коньяком, раскладывал Таро на маленьком журнальном столике и показывал ей раз за разом ложащегося на место сигнификатора перевернутого Повешенного — казалось, парень по-женски надевает ботинок. Лем говорил, что это очень хороший знак, и что если бы он висел вниз головой — вот это было бы плохо, а так — так хорошо. Яна знала, что все наоборот, но благодарно кивала и пила его коньяк.

— Но ты его уже никуда не денешь, да, дружочек? — со вздохом спросил Лем.

Она мотнула головой.

— Тогда пойдем гулять. Или в прокат смотреть кино.

Яна вымученно улыбнулась и закрыла глаза.

Лем ненавидел прокат. Ненавидел туда приходить и смотреть с ней кино. Говорил, что она дуреет от фильмов, как от водки, говорил, что в комнатах душно и что он не понимает, почему она до сих пор не продала его или не сожгла. Что скоро все будут смотреть кино на дисках, они уже продаются на каждом рынке, пиратские копии из кинотеатров и сборники «15 в 1». Что никому ее кассеты скоро станут не нужны, Володарского невозможно слушать, и нужно продать этот хлам, пока он хоть чего-то стоит. Что она слишком много за него заплатила, и не будет счастлива, пока не избавится от всех кассет, ковров, стеллажей, светильников и занавесок. Что она все должна продать, ни клочка обоев на память не оставить, и постараться забыть, что прокат когда-то был. Яна только кривилась и мотала головой.

Это ее прокат. Ее фильмы. Она слишком много отдала, чтобы их