СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1980–1986 годы) - Светлана Ермолаева

С первого же января в ее палате начался ужас. Сначала ее спросили, можно ли положить к ней женщину, раненную ножом. Она не возражала. Весь коридор был забит поступившими пациентами. Сплошные несчастные случаи. Вскоре и ее палата была забита битком. Стоны, крики, слезы… Парень, врезавшийся в дерево на мотоцикле. Старик, отравившийся ацетоном. Женщина с перитонитом. И врачи-спасители, ангелыархангелы. В таком бедламе хотелось отключиться, но промедол уже не назначали, только легкие психотропные таблетки. Она превысила обычную дозу и заснула.

Выздоровление шло своим чередом. Седалищная кость срослась, и Ксения наконец-то вытянула ноги, но лежать нужно было по-прежнему на спине. Шов на животе зажил, нитки убрали. Пальцы на руке тоже зажили, хотя еще плохо сгибались, нужно было делать разработку, и она ее делала. Кто-то передал ей через Зинаиду Павловну перед уходом из реанимации оригинальный презент: человечка, сделанного из трубочек системы. На ее вопрос: – От кого? – Завреанимацией ухмыльнулась: – От поклонника. Игрушку она долго хранила, как когда-то корзиночку, подарок от норильского зека. Ее перевели в урологию.

В урологии она пролежала неделю, ни с кем не общаясь, и к ней никто не лез с разговорами. Попрежнему писались стихи:

* * *

Ох, выпорхнуть бы птахойИз тьмы, как из тюрьмы.До пят на мне рубаха,И сны смутны, смутны…Попасть бы в вечер синийИз окон из больничных,Губами трогать иней,Жить на правах на птичьих.Невзрачной, малой птахой,Но жить, дышать всей грудью.До пят на мне рубаха,И вдох глубокий труден.

Наконец трубочку из живота убрали, фистула затянулась, и ее выписали из этой больницы, по-прежнему лежачую, положили на носилки и внесли в «скорую», чтобы транспортировать в другую больницу. День был солнечный, стоял сильный мороз, на дороге сверкал гололед. Ксения вцепилась от страха в носилки: а вдруг авария? Умирать она уже не хотела, в ее жизни появился смысл: стихи. Теперь ей не надо было мучиться от того, что не с кем поделиться мыслями, чувствами. Бумага заменит ей и друга, и любимого. Так было всегда и в детстве, и в юности и будет дальше. Ей суждено быть одной. Какое счастье жить на свете! Страх прошел, и она всей грудью вдыхала резкий морозный воздух.

Когда в приемном покое из ее истории болезни узнали, кто она, то есть, где работает, поднялся небольшой переполох. К ней спустился сам зав.отделением и предложил отдельную палату.

– Спасибо, я хочу в общую, – вежливо отказалась Ксения от привилегии сотрудника правительственного учреждения.

Ее поместили в общую, самую светлую и теплую палату, прикатив туда спецкровать, единственную среди десяти коек, застелили ее новым набором белья, положили два матраца, две подушки и принесли второе одеяло. Одним словом, соорудили ложе для принцессы из Совмина. Больные взирали на кровать и на нее в некотором недоумении, если не сказать с враждебностью: мол, что за цаца такая. У всех в палате были обычные железные койки с одним матрацем, одной подушкой и ветхим бельем. Ксения, надышавшись морозного воздуха, крепко уснула, не подозревая, какая атмосфера образовалась после ее появления в общей палате.

Ее разбудила соседка слева, слегка тронув на плечо.

– Обход, – шепнула она.

Ксения проснулась и, пока группа врачей медленно приближалась к ее кровати, наблюдала за шествием во главе с профессором, хирургом-травматологом. Все врачи были мужчины, и все не старше 35–45 лет, крепкого телосложения, с мужественными лицами. Профессор осмотрел ее бедро лично, слегка нахмурился и спросил:

– Как себя чувствуете?

– Неплохо.

– К операции готовы?

– Доктор, а нельзя без операции? Нога не болит.

– Вы сомневаетесь в необходимости оперирования? Сегодня же на снимок! – коротко и властно бросил он заведующему отделением.

Ее свозили на снимок, взяли все анализы. Она лежала молча и одиноко, одна со своими мыслями. Обычно к новеньким сразу кто-нибудь подходит, расспрашивает, кто, откуда, с чем поступил. К ней никто не подходил. Может, вид ее не располагал к общению; может, причина была в особом к ней расположении врачей. Она была погружена в собственные мысли, почему-то надеясь, что операции не будет. Как только у нее зажил шрам на животе, срослась седалищная кость, она, оберегая правую ногу, могла спать на левом боку и на животе, в своей любимой позе, и потому, вероятно, решила, что почти здорова. Сказалась, конечно, и усталость от боли, от разных неудобств, типа судна. Вечером к ней пришли мать с отцом, которому наконец-то осторожно рассказали, что же все-таки случилось с единственной дочерью. Позже появился Ренат. Пока он сидел возле Ксении, женщины в палате оживленно шушукались, наверно, он произвел впечатление своей внешностью.

В следующий обход, когда профессор со свитой подошел к ней, он подал ей снимок.

– Вот взгляните, в каком виде ваши косточки.

Она посмотрела на снимок: шейка бедра и берцовая кость в месте перелома отстояли друг от друга примерно на пять сантиметров. Она вернула снимок.

– Как, по-вашему, они могут срастись без хирургического вмешательства? Или вас устроят костыли – на всю оставшуюся жизнь?

– Нет, костыли меня не устроят.

– Тогда готовьтесь к операции, – и он направился к ее соседке справа, лежавшей у выхода из палаты.

– Доктор, а можно завтра? – спросила она вслед. Он обернулся, поглядел одобрительно и ответил.

– Можно. Мне нравятся решительные люди.

7

Врачи ушли, она закрылась одеялом и горько заплакала, проклиная себя за прошлое и жалея в настоящем. Вечером – снова мать с ужином, есть который она отказалась, как мать ни уговаривала. Ксения попросила мать позвонить Вовке Битникову на работу и сообщить, что она в больнице и просит, чтобы он написал ей на адрес матери. Еще она отдала матери тетрадку со стихами, которая уже закончилась, и попросила сохранить. Пришел и Ренат с передачей поскромнее. Посидел, помолчал. Ксения никому не сказала, что ждет ее завтра. Операция была непростая, могло случиться всякое. Опять она зависла над бездной неизвестности, неизвестного исхода. Зачем расстраивать близких? На ночь выпила снотворное, одолжив у соседки. Засыпала, а в мозгу звучали строки:

* * *

Опять страданья. Сколько можно?О Бог, будь милостлив ко мне!Я впредь так буду осторожна –Даже в мечтах, даже во сне.

Ранним утром ее на каталке отвезли в операционную. Страха не было, была надежда на лучшее. Вокруг переговаривались врачи, их голоса звучали твердо и уверенно. Оперировать ее будет светило травматологии Пальгов Константин Петрович, ученик известного всему Союзу Елизарова. Ей сделали укол в вену, и она вырубилась почти мгновенно. Очнулась вечером в палате. Возле нее сидела мать с мокрыми глазами.

– Доченька, что же ты не сказала, что сегодня операция?

– Мама, все позади. Не стоит об этом говорить, – буднично обронила Ксения.

Нога после операции была зафиксирована дощечкой, и ей придется лежать на спине, неизвестно сколько времени. Боли она пока не чувствовала, еще не прошел общий наркоз.

Потянулись однообразные дни в общей палате. Ксения не без интереса наблюдала жизнь больных людей, некоторые из них были обречены на инвалидность. А вдруг и она? Может, не костыли, но останется хромой. В основном, женщины были простыми, с обычными специальностями: маляр, продавец, официантка, одна студентка, одна пенсионерка. Лишь одну даму можно было отнести к интеллигенции, она работала инженером-проектировщиком. Ее звали Альвина, она лежала слева. У бедной женщины от ношения узкой на высоком каблуке обуви образовались костные наросты, и сами кости настолько деформировались, что она практически не могла надеть обувь вообще. Это было для нее настоящей трагедией. Ей срезали наросты и спиливали кости сначала на одной ноге, потом на другой. Ксения поражалась мужеству этой невысокой хрупкой женщины. Они подружились и подолгу беседовали на разные темы. А здесь и сейчас Альвина учила ее мужеству. Ксению мучила неизвестность: встанет ли она на ноги, на свои родные ноги. Или ей суждено стать калекой? «Лучше умереть, может, зря я выжила? Я не вынесу унижения калеки». Альвина была единственным человеком, спасавшим ее от безнадежных мыслей. Их знакомство продолжалось и после больницы, пока Альвина не умерла от рака.

А здесь в больнице, не зная своего будущего, Ксения впервые рассказала постороннему в общем-то человеку историю своей жизни, причину, побудившую ее совершить безумный поступок. А как иначе его назвать? Даже врач-психиатр заявила, что она была на грани помешательства. Да не на грани! А за гранью, ну, может, шажок оставался. Ну, жива же осталась, в конце концов!

У нее было много времени для того, чтобы не спеша разобраться в прошлом, в себе самой, в своей душе. Она была, не зная о том, цельной натурой, может, как природный алмаз из земли ее предков– бурятов. А что происходит с алмазом, когда его дробят на кусочки, гранят и превращают в бриллианты, в угоду богачам? По живому? Он, наверное, умирает. Так и она. Будучи цельной, стала разваливаться на кусочки, раздваиваться, жить двойной жизнью, что было против ее природы, которую она пыталась насиловать сама лично, хотя всю жизнь не выносила насилия над своей личностью, над душой. Вот натура ее и взбунтовалась. Была такая Катерина из пьесы Островского «Гроза». Могла она покончить с собой, не признаваясь всенародно в своем грехе? Могла, но не захотела. Слишком чиста была душой и тоже цельная натура.