Чёрный ящик - Сергей Алексеев

– Еще раз увижу – убью, понял?

Затем выпустил его и направился к своей избе. Подскочил Пухов, началось разбирательство. Пухов нагнал Худякова, долго шел с ним рядом, что-то говорил, объяснял, махал руками, потом вернулся и заявил:

– Появятся его собаки – гоните отсюда к чертовой матери! А тебя, Ладецкий, увижу еще раз с этими псами – накажу.

– Эх-х! – вздохнул Ладецкий.

Вечером, вернувшись в лагерь, мы увидели за крайними палатками небольшой шалаш, крытый кусками рубероида, и толстый кол, вбитый около входа. Шайтан и Муха сидели на короткой привязи, покорные и грустные. Недалеко от них на самодельном табурете сидел Худяков и точил бруском топор. Выданная ему спецовка выглядела на нем мешковато, казалось, стесняла движения, связывала и гасила привычную резкость движений. За ужином Худяков молча съел свою порцию и хотел пойти к себе в шалаш, но Гриша предложил добавку. Он не отказался. Молча сжевал добавку, вытер рот рукавом и встал.

– Может, еще, а? – спросил Гриша.

– Спасибо, – буркнул Худяков.

– Наконец-то дождался! – обрадовался повар. – Оказывается, ты не такой уж темный…

Худяков сверкнул глазами, но промолчал.

Я сидел за разговорником и учил примерную беседу в торгпредстве. «Какими возможностями располагает ваша фирма по поставке трикотажных изделий и хлопчатобумажной мануфактуры?», «Торговым соглашением определено…» и так далее. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Давалось легко. Я закрывал глаза, воображал пузатого капиталиста в черном цилиндре и болтал с ним о качестве сукна и ковровых изделий, о сельскохозяйственных машинах и транзитных рейсах в Атлантическом океане. Капиталист пучил на меня заплывшие глазки, вынимал из толстых губ сигару и моим же голосом отвечал на все вопросы. Откуда-то высовывался худенький редактор молодежной газеты и пытался что-то спросить, но я небрежно отмахивался от него одной фразой по-английски, которой, кстати, в дипломатическом разговорнике не было.

– Пошел вон!

Язык мне давался. Я давно уловил один важный момент: нужно стараться думать английскими словами, и тогда все получится, тогда появится беглая речь, которой так козырял передо мной повар Гриша. Иностранный язык для журналиста – это что собаки для охотника. Через два года кончу университет, несколько лет придется отработать где-нибудь в газете. Но потом я имею большой шанс уехать в качестве собкора за границу. Знание языка откроет мир!

– Мельников,- тихо окликнул меня Пухов. – Ты чего там бормочешь?

Я захлопнул разговорник и обернулся к выходу. Начальник вошел в палатку, в руке у него был карабин.

– Ты, Мельников, вот что. Замок все-таки повесь на склад обратно, – сказал Пухов. – А ночью почаще выглядывай на улицу. И карабин возьми, для охраны.

Карабин в партии был единственный, и я не помнил случая, чтобы Пухов кому-либо его доверял.

– Чем черт не шутит, – добавил начальник. – Мне что-то неспокойно.

– Это вы про Худякова? – тихо спросил я. – По-моему, он не такой уж и страшный…

– Молодой ты еще разбираться, – строго сказал Пухов. – Делай, что говорят. Вот когда тебя жареный петух в зад клюнет, тогда сразу поймешь, кто страшный, а кто не страшный.

Я взял карабин, отвел затвор и заглянул в магазин: желтый остроносый патрон готов был в любую секунду заскочить в ствол.

– Только не балуйся и без нужды не пали, – предупредил начальник.

Спрятав оружие под спальный мешок, я снова сел за разговорник, но зубрить английскую речь с прежним спокойствием уже не мог. Толстый капиталист превратился в Худякова и пополз на четвереньках к складу взрывчатых материалов. На его лице была та самая улыбка, с какой он смотрел на меня после взрыва заряда в скважине от блуждающих токов. Собаки его тоже улыбались и ползли вместе с ним.

– Какая глупость, – вслух сказал я.

– Чего? – отозвался Гриша, заходя в палатку.

– Да я так… – отмахнулся я.

Гриша скинул пятнистый от сажи, прожженный во многих местах халат, устало содрал с головы колпак и, выдвинув свой ящик, сел.

– Видал? – спросил он. – Худяков, этот баптист-отшельник, в лагерь перебрался? Теперь держись…

– Какая глупость, сэр, – сказал я по-английски, а сам подумал: что если Худяков на самом деле что-то замыслил? Мы его не знаем, своими планами он ни с кем не делится. Потом, эта его улыбочка, будто он специально подстроил случайный взрыв…

– Вот когда он напакостит нам – узнаешь, – сказал Гриша. – В один прекрасный день ахнет твой склад…

– Не ахнет. Мне Пухов карабин принес.

– И вместо Лондона и Вашингтона, поедешь ты, Витька, в места поближе, – продолжал повар. – Я гарантирую, что английский там нужен как крокодилу зонтик.

– Что вы меня стращаете? – я спрятал разговорник во вьючный ящик и закрыл на замок. – У вас развивается мания преследования. Вы – шизофреник, сэр.

– Ну гляди, – бросил Гриша и стал укладываться. Разделся, кинул пропахшую дымом и горелой кашей робу в угол, залез в спальник и через минуту засопел. Я снял сапоги и лег поверх спальника. Карабин вдавился в бок. Я чувствовал ствол, шишку затворной рукоятки, приклад, и ощущение опасности начало передаваться мне. Я понимал, что это действуют на меня ночь, близость оружия, какая-то недоговоренность и подозрения. Днем такие страхи как рукой снимало. Но сейчас была ночь, громыхнул где-то на востоке далекий гром, низовой ветер шуршал сухостойными травами. Чем-то знакомая ночь, пережитая…

…На западную окраину Львова нас привезли вечером, сразу же после сигнала, поступившего из пионерского лагеря. (Мальчишки нашли в болоте мину, развели костерчик и положили взрываться. Мина обгорела, но почему-то не взорвалась.) Милиция уже оцепила длинное узкое болотце вдоль автомагистрали, но быстро темнело, и работать становилось невозможно. Вокруг давным-давно все было обжит». Проезжающие мимо шофера черпали воду для радиаторов из этого болота, с другой стороны к нему вплотную примыкали садовые участки. За участками виднелся высокий зеленый забор пионерского лагеря. Там уже дали отбой, отгорланили и отгорнили мальчишки-«саперы», а мы, приготовив миноискатели я щупы, сидели и ждали рассвета. Тихо шуршал мелкий, обдерганный ребятней камыш, изредка вспыхивали фары автомобилей на магистрали, светился огнями недалекий город: это была какая-то жуткая смесь покойной мирной жизни и грядущей опасности. Я бродил по кромке болота, слушал звуки, и мне казалось, что я отважился зайти в избу старика Макарушкина и заглянуть в черный провал дедовой нетопленой печи. За вьюшкой с лохмотьями густой сажи начиналось неизвестное для меня, непознанное, а от этого страшное. И страшен был умирающий, иссохший Макарушкин, потому что я не видел смерти, не представлял ее, страшили его изба, самодельная мебель, хомут, неизвестно зачем висящий на косяке. Загадочность порождала любопытство и страх. Болото, откуда мальчишки выудили маленькую противопехотную мину, было таким обыкновенным, по-пригородному загаженным, непримечательным, что в другой раз я бы прошел мимо и сроду бы не подумал, что в нем – опасность, беда… А может быть, и нет здесь ничего? После войны, когда разминировали город и автомагистраль, саперы наверняка проверили болото. Сколько раз уж бывало: найдут снаряд без следов дульной нарезки и уже кричат – склад! немцы оставили! Даже очевидцы отыщутся… Станешь копать – пусто. Я прослужил год, а ни разу настоящего взрывоопасного предмета не обезвредил.

С рассветом мы начали поиск. Зашли с двух сторон. Рядом со мной, в трех метрах, двигался наш лейтенант, навстречу, от города, медленно шагали двое других саперов. Я слушал ровный фон в наушниках и все больше успокаивался. Но вдруг лейтенант остановился, поправил наушники и стал водить рамкой миноискателя возле грязной лужицы.

– Есть! – сказал он и вынул из-за пояса первый красный флажок. – Тут лежит, голубушка!

Глаза его радостно и испуганно поблескивали, а скомканные дужкой наушников волосы стояли торчком и делали его похожим на мальчишку.

Я двинулся дальше, сапоги вязли в торфяной грязи, хлюпало, булькало, и когда короткий писк в ушах заколотился и кольнул перепонки, я увяз. В сапоги потекло, между лопаток тоже, хотя предутренний ветерок был прохладным и дул в спину. Лейтенант увидел мое замешательство и хрипловато спросил:

– Что, Витька?

Он никогда не звал меня по имени. Меня вообще всегда окликали по фамилии: Мельников!

– Кажется, есть… – проронил я.

Лейтенант снял наушники, вытер лоб и, оглядевшись, удовлетворенно сказал:

– Все ясно, Мельников. В шахматном порядке.

Однако когда мы закончили поиск и мокрые насквозь вылезли из болота на магистральную насыпь, девять красных флажков были разбросаны в самом что ни на есть беспорядке. Шахматными клетками тут и не пахло. Видно, минировали при отступлении и разбрасывали мины как попало.