Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

А ведь в первые месяцы они были сыты. Чувства сытости не было, но жевали непрерывно. Фрукты, овощи, клей на деревьях выковыривали. Сухарей целых два мешка на чердаке лежало. Предчувствуя войну, мать еще зимой начала сушить остатки хлеба и складывать в мешки. Она из-за этого еще с отцом спорила. Отец, читавший газеты и веривший печатному слову, запрещал сушить сухари, разводить таким образом панику. Мать не слушалась и оказалась права. Сухари очень пригодились.

Однако и фрукты и сухари кончились. Мать, домохозяйка, подрабатывавшая тем, что обшивала соседей, по всему городу искала работы и редко находила. В военные времена каждый сам себя мог обшивать. Старший, Миша, еще перед войной поступил на фольгопрокатный, он был устроен, получал рабочие карточки, деньги. Устроен неплохо был и Николай, прямая противоположность Юрке — рослый, сильный. Николая всегда тянуло к реке, к рыбакам. Когда там, в артели, призвали в армию мужиков, он уже как бы числился по штату. Зарплату ему не платили, карточек не давали, зато рыбы он носил домой порядочно. Юрку мать в начале войны устроила на фольгопрокатный. Как и Николай, Юрка считался помощником. То есть работал, не получая ни денег, ни карточек. — помогал. Но если с Николаем расплачивались рыбой, то Юрка, в горячем цехе, размешивая краски для фольги, тратил силенки за так. Его, правда, жалели, давали передохнуть, в перерыв люди подзывали и подкармливали. Старый седой мастер все время успокаивал, обещая добиться для Юрки и денег, и карточек. Но единственное, чем попользовался Юрка за более чем двухмесячную работу, были несколько банок сухой краски, которые он притащил домой и с которыми не знал что делать. Есть сухую краску во всяком случае было нельзя.

* * *

За два месяца войны немцы прошли огромные расстояния и были остановлены километрах в ста от города. Их самолеты каждый день прилетали бомбить. Скоро стало ясно, что у немцев есть карты — бомбили они методично, разбив город на квадраты. Юркины товарищи день и ночь бегали но городу Где разбомбило дом или упал самолет — они спешат в это место. Сначала из любопытства. Потом поняли: на месте катастрофы всегда можно хоть чем-то поживиться.

— Нашим и ихним летчикам шоколад дают. Они его не едят. Он у них на крайний случай.

— Шоколад! — поражался Юрка. — А почему не едят? Я бы съел.

— От него пить хочется.

— Ну и пусть… А вы ели?

— Нет пока. Надо прибежать первыми.

Юрка кое-что узнал на фольгопрокатном. В мирное время было б чем похвастаться. Но товарищи, шляясь по городу, узнали гораздо больше. Они, например, раскрутили невзорвавшуюся авиационную бомбу и показывали Юрке шелковые мешочки с кругляшками взрывчатки — начинку бомбы. Юрка был задет. Юрка роптал:

— Не пойду больше на тот завод. У меня все болит, кровь из носа идет.

— А если расстреляют как саботажника? Юра, в старину так и было, что по пять лет у сапожника или портного ученик бесплатно работал, — возражала мать.

— Неправда! Тогда кормили. Пусть и меня кормят. Я помогать тебе хочу. Вот Зинка и Митька целыми днями ревут. А с ребятами буду ходить, если склад или магазин разбитый найдем, знаешь, сколько еды принесу?..

— Нельзя, Юрка. Терпи. Совесть у всех есть. Да ты у них нож в сердце!

Однажды стало ясно: завтра прилетят бомбить фольгопрокатный, кирпичный и изготовляющий сенокосилки. Мать сама сказала:

— Завтра на работу не ходи.

А брат Миша пошел. И все, кто был обязан, пошли. Немцы прилетели как по расписанию. Убило старого мастера, убило еще несколько человек. Брата Мишу ранило осколком в плечо. Фольгопрокатный перестал работать.

На другой день немцы бомбили берег реки. Тяжелая бомба угодила в контору рыбартели. Всех, кто в это время в ней находился, разнесло в клочья. Был в это время там и Николай. Когда с вестью о Николае прибежала девчонка, Юрка и мать подумали одинаково: «Это и отец наш погиб под Киевом!»

Потом Юрка видел на небе облака, складывающиеся в лица отца или брата. И купы начавших желтеть деревьев были похожи на них. И многие прохожие фигурой, походкой, одеждой напоминали погибших.

— Их больше нет, — говорила мать.

«Их больше нет», — повторял про себя Юрка и продолжал всюду, в живом и неживом, видеть отца и брата.

И все-таки великое горе семейное должно было отступить перед горем всеобщим.

По улицам к переправе через реку шли войска, беженцы. Растерянность, усталость, безнадежность. Невыносимо было видеть беженок с малыми детьми. А вдруг разомкнутся сухие, запекшиеся губы и что-нибудь попросят? Как таким отказать и чем помочь? «Кричит и кричит». — «А мой уже не кричит», — услышал однажды Юрка. Особенно невыносимо было видеть мечущихся в бреду тяжелораненых. Этим совсем нельзя помочь. Просят пить, стонут, скрипят зубами от боли и в то же время рвут на себе бинты, отталкивают руки с кружками воды. И все двигались к реке, переправе, которую целыми днями бомбили с самолетов, по которой били уже из дальнобойных орудий. На набережной, такой красивой, всегда нарядной в мирное время, было столпотворение, ужас, масса исковерканной техники, горы брошенного оружия и… сотни трупов. Их сносили подальше от воды, к остаткам старой крепостной стены. Распухающие темные лица с тускло поблескивающими сквозь ресницы глазами — эти были не страшны. Надо только не смотреть на них и ходить так, чтобы ветер дул сначала На тебя, а потом на них. Хуже были те, что в воде — ужасная, шевелящаяся в волнах масса у перегородивших реку понтонов. Их топили пожарными баграми, чтобы выплывали по другую сторону понтонов и уходили по течению. Но освободившееся пространство сейчас же занимал новый утопленник — очередь…

Юрка с друзьями до поздней ночи носился по городу.

Кто-то, решив уцелеть во что бы то ни стало, пользуясь неразберихой, тащил к себе в дом мешки зерна, спирт, консервы — солдат из эвакуируемых обозов зазывали в дома, везущих спирт соблазняли колбасой и консервами, везущих консервы — спиртом… Мальчишки про еду забыли. В одиннадцать лет дорваться до настоящего оружия! До войны они бредили войной. Она была их любимой игрой. Отправиться на войну в Испанию, попасть на Халхин-Гол или к границам с Финляндией мечтал каждый. В полусгнившие сараи за кирпичным несли винтовки, гранаты, патроны. Первым подговорили стрельнуть самого молодого и безалаберного восьмилетнего Генку Бога. Расшатали и вытащили из винтовочного патрона пулю, высыпали порох и зарядили трехлинейку пустой гильзой с капсюлем. После такой предосторожности дали щелкнуть Генке. Оказалось не страшно. С поспешностью принялись расшатывать пули в патронах, высыпать порох и щелкать. И вдруг посреди этой работы грохнул настоящий выстрел. Это Жорка Калабаш пустил в небо пулю. Они от страха к земле пригнулись, а Жорка, вытаращив глаза, победно хохотал.

Как сумасшедшие принялись они палить в небо боевыми патронами. Скоро тот же Жорка бросил с обрыва — и она взорвалась! — гранату.

Необыкновенно легким, легче любого ученья, показалось им военное дело. Уже мерещилась какая-то собственная война.

— Нет, ну если б каждый убил одного немца! Чего, трудно? Затаился — бабах! Война бы кончилась. Даже если на одного немца будет один убитый русский, все равно мы победим, потому что нас больше. А они драпают, оружие бросают… — страстно говорили они друг другу.

* * *

Отчего-то все надо было видеть собственными глазами. Не раз попадали под бомбы. Это было удивительно. Заслышав рев моторов и вой бомб, падали на землю, царапали ее ногтями, содрогаясь вместе с ней, пытаясь молиться. Но едва самолеты улетали, подымались на ноги, стряхивали с себя пыль и щебень, и первым ощущением при виде новых руин и пожаров было ощущение радости: а мне ничего не сделалось, вот я какой! Погиб отец, погиб брат Николай, у переправы лежали горы трупов, а Юрка и его товарищи говорили друг другу: «Надо ничего не бояться — и ничего не будет».

Парализующую силу страха Юрка познал, когда пришлось действовать в одиночку.

В Театральном парке он пробегал мимо детской площадки. Он спешил. Однако не смог миновать карусели. Хоть раз надо было крутнуться. Ход знакомых каруселей отчего-то тормозился. Юрка заглянул под днище и извлек командирские галифе, гимнастерку, ремни.

И еще полевой бинокль. Галифе и упругие ремни он сунул назад, бинокль замотал в гимнастерку, спрятал за пазуху и, забыв куда бежал, понесся домой.

Бинокль был огромный. Не иначе большого командира. В этот бинокль, взобравшись на крышу своего дома, а может быть, и на школьную крышу, он увидит приближение немцев или танковый бой, да мало ли что…

Вдруг Юрку сурово окликнули:

— Стой!

Юрка свернул в переулок и припустил изо всех сил.

Скоро его еще более грозно окликнули:

— Стой, стрелять буду!

Опять он метнулся в сторону и, уже не зная, куда бежит, вылетел на широкую, уходящую к реке мостовую. Вылетел и замер. Здесь только что бомбили. Волосы зашевелились на Юркиной голове. Вокруг не было ни одного живого человека. Горели грузовики, в них и вокруг них горели красноармейцы. Однако он еще вполне владел собой. Подтянул штаны, поправил за пазухой трофей, собираясь промчаться через страшное место. И вдруг его тихо и властно позвали: