Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

Теперь, поднявшись в свой бывший 4-й «А» на третьем этаже, за батареей центрального отопления Юрка и нашел тот самый кинжал.

Вот оно, последнее Жоркино «письмо из Ташкента»!

И сейчас же начала бить дрожь. Юрка прибежал в свой двор, спрятал кинжал под порог. Дома он сначала сам навалил на себя какую возможно одежду, потом разбудил мать и попросил укрывать и укрывать себя.

Часа через два он был уже в бреду.

* * *

Сначала в бреду была война.

Какой-то бой. Он ничего не слышит. Лишь видит, как тянутся навстречу друг другу рои светящихся пуль, как летят и рвутся снаряды. Бой идет на всем обозримом пространстве. Среди бела дня почти темно, поэтому так хорошо и виден полет пуль и снарядов.

Когда видишь и не слышишь, почти не страшно. Юрка лежит перед небольшим бугорком, неподалеку немецкий расчет суетится вокруг пушки. Вздрагивает земля, вздрагивает пушка, взрывается огнем гаситель пламени, летит снаряд, и далеко впереди возникает яростный красный огонь, мгновенно окутывающийся клубами белого дыма, — все это Юрка видит и ничего не слышит. Но как из орудия вылетает гильза, и заряжающий пинает ее ногой, и она катится и укладывается среди других гильз — это он слышит. И еще вот-вот в гулкой тишине он услышит слова, приказывающие совершить предательство. Юрка слушает, как падают пустые гильзы, ждет слов приказа, и естество его сжимается, сжимается… И он молит бога, чтобы в момент, когда прозвучат страшные слова, снаряд от наших угодил в немецкую пушку, и будет хаос, в котором возможно спасение.

…Потом он прятался в кустах на мусорной свалке. Его ищет эсэсовец, чтобы тут же и пристрелить. Кусты редкие, голые. Эсэсовец не может его не обнаружить. И никак защититься нельзя. Рядом тайник с оружием. Но эсэсовец Юрку убить может, а Юрка эсэсовца нет. Потому что, если он убьет эсэсовца, другие эсэсовцы выгонят на улицу мать, сестер, брата, соседей — и расстреляют…

Юрка таял не по дням, а по часам. Война скоро отодвинулась куда-то. Вместо нее отвратительная глумливая рожа с вывернутыми красными губами повисла над Юркой и то надвигалась, грозя проглотить, то маячила на расстоянии.

Очнувшись от бреда, Юрка видел над собой лица родных. Скорбные лица.

— Юра, хочешь хлеба?

— Юра, хочешь компотику?

Однажды:

— Манной кашки хочешь?

Если уж тебе предлагают манной каши, вкус которой давно забыли и малые дети, дело твое плохо. Юрка отрицательно мотал головой и просил воды.

Вновь погружаясь в беспамятство, он уже не вплел над собой рожи, потому что сразу попадал в ее красную парную пасть и варился, задыхался там.

Однажды Юрка проснулся ночью и понял, что скоро умрет. Юрка удивился, что ему совсем не страшно. да это было самое страшное, а теперь не страшно. Потому что решилось: он умрет. Решилось в нем самом, И чего ж бояться, если решилось?..

Никто над ним не сидел, в доме слышалось ровное сопение, светилось замороженное окно. Значат, на дворе снова мороз… Слезы потекли из Юркиных глаз. Не бегать ему больше по морозу. И под солнцем. И под дождем… Ничего больше не будет.

Сознание близкого конца вознесло Юрку над собственной жизнью. Вся она явилась перед ним.

* * *

Царством его детства была городская свалка, и добытчиком он стал до войны. Бывало, вместе со всякой дрянью на свалку выбрасывали очень хорошие вещи. Однажды он нашел штангенциркуль, который забрал отец. У циркуля имелось какое-то «расхождение», но для грубых дел он годился. Отец работал кузнецом, и, бывая у него в кузне, Юрка следил, пользуются ли циркулем. Убедившись, что циркуль приносит пользу, облегченно вздыхал. Сваливали на свалку и продукты. Слипшиеся, однако вполне хорошие конфеты. И халву. И только чуть начавшие желтеть жиры. Дома пили чай с этими конфетами и халвой, на заново перетопленном сале жарили картошку. Мать звала соседей.

— Попробуйте! Совсем хорошее.

Соседи жевали конфеты, жевали картошку и соглашались:

— Нормально…

И уходили с банками сала и кульками конфет — так много съестного приносил Юрка.

Ах, что за жизнь была до войны! Летом во дворах дымили печки, соседи угощали друг друга пышками…

Жили они на окраине, и Юрка считал это большой удачей. Школа стояла — через дорогу перебежать. Ниже школы, на спуске к реке, действовало три завода — кирпичный, с котлованами позади, из которых брали глину, фольгопрокатный и изготовляющий сенокосилки. Много людей зарабатывало там себе на жизнь. Жить рядом с заводами было почетно и интересно. В закопченные окна можно было увидеть, как изготовляют кирпич, собирают сенокосилки. Правда, и беспокойство. Дымно, когда ветер дул с юга. Еще на выходе из заводов работников поджидало с десяток пивных, разные ларечки, магазинчики. Особенно в дни зарплаты здесь бывало шумно. Случалось немало драк. Белоголовый, всегда слишком маленький для своих лет Юрка часто попадал под прицельные взгляды любителей повеселиться, дураков разных.

— Ты, перец, где соску забыл? Можешь сказать по слогам: ра-ке-та…

Юрка знал, какая присказка последует за словом «ракета». Он мог схватиться за что попало — кирпич, палку, железяку.

— Что ты, тварь, воображаешь? Как начну месить… С землей смешаю!

От неожиданности насмешник отступал, а то и бежал. Но и Юрке радости было мало. Он про себя храбрился: «Быдло проклятое, я же тебя не трогаю — и ты меня не тронь». Однако дня три на всякий случай отсиживался дома, играл с младшими братьями и сестрами. Потом отправлялся на свалку в один из выработанных котлованов. Там его врасплох захватить было невозможно.

Колючий, готовый до крови сражаться за свое достоинство, — таким Юрка был лет с шести.

Зато по вечерам окраина принадлежала только своим. Со скамеечками, стульями выходили на улицу люди. Взрослые лузгали семечки, разговаривали. Несколько детских компаний — самые маленькие у ног взрослых, и чем старше, тем дальше от них — затевали игры. Перед солнечным закатом налетали от реки тучи комаров. Люди отмахивались зелеными ветками, разводили костры, бросая в пламя свежую траву, чтоб сильней дымило. Юрка оставлял товарищей, подсаживался к матери под теплый бок. Улица уходила на запад, и Юрка смотрел, как свет, исчезнувший на земле, медленно исчезает на небе. А на востоке тем временем показывалась одна звездочка, другая, третья… Вдруг начинал раздражать непрерывный, о делах прошедшего дня, разговор взрослых. Как они не замечают, что день кончался, а значит, и все те дела, о которых они говорят, кончились. Хотелось сказать: «Да помолчите же! Послушайте, какая тишина, как хорошо».

Сердясь на взрослых (однако желая быть справедливым и прислушиваясь к их разговору), Юрка забывал о небе. И вновь подняв лицо к небу («А я буду смотреть!»), видел, что за короткий миг высыпало еще множество звезд. Небо сделалось светлым: пришла полноправно ночь… На стульях и скамеечках, заражая друг друга, начинали зевать. И здесь кто-нибудь, похлопывая себя ладошкой по рту, случайно глянув вверх, поражался:

— А звезд! Посмотрите, сколько звезд…

— Да, — говорил кто-нибудь. — Пора спать. День впереди, вставать завтра рано.

И, вновь позевывая, с некоторой поспешностью люди начинали расходиться.

* * *

До войны каждый вечер Юрка терял очень мало — один прожитый день. Стоял же перед неизмеримо большим — Днем завтрашним, за которым простиралось Будущее. Будущее, в котором исчезнет Плохое, а Хорошее осуществится не как-нибудь частично, а полностью.

Во время войны, ложась спать, он терял все — и Прошлое, и Будущее. Днем Прошлое и Будущее, то есть Надежда, что в Будущем еще будет что-то, похожее на Прошлое, присутствовали в его сознании. Иначе бы он не рыскал по городу в поисках еды, топлива. Вечером он оставался с одним Настоящим. Сегодня Настоящее, завтра Настоящее — голод, холод, опасность… Вечером, прежде чем он засыпал, ему представлялись — лезли, накатывались! — лишь новые и новые варианты собственной гибели.

* * *

Их было у матери шестеро. Старшему, Мише, четырнадцать, Николаю двенадцать, Юрке одиннадцать, потом Маша и Митя девяти и семи лет, Зинке-Зинчику два с половиной. Отца на третий день войны призвали в армию.

Первые месяцы — это был сплошной плач по мирному времени. По ночам снились белые булки и сахар-рафинад. Юрка без конца бегал на свалку, разрывал кучи. Все куда-то исчезло. Измучается, ничего не найдет, однако через некоторое время начинает казаться, что просто не хватило упрямства, недостаточно глубоко копал, кроме того, надо попробовать в новом месте. Вновь копал и, ничего не найдя, приходил в ярость: «Зараза!»

А ведь в первые месяцы они были сыты. Чувства сытости не было, но жевали непрерывно. Фрукты, овощи, клей на деревьях выковыривали. Сухарей целых два мешка на чердаке лежало. Предчувствуя войну, мать еще зимой начала сушить остатки хлеба и складывать в мешки. Она из-за этого еще с отцом спорила. Отец, читавший газеты и веривший печатному слову, запрещал сушить сухари, разводить таким образом панику. Мать не слушалась и оказалась права. Сухари очень пригодились.