Долгое безумие - Эрик Орсенна

К полудню обзвонили одиннадцать коллежей и восемь лицеев. Никаких следов. Многие парижане выбрали для своих отпрысков имена Патрик и Жан-Батист, но возраст не совпадал.

— Ты уверен, что они на самом деле существуют? Завтра продолжим, приходи в восемь.

Поиск длился три недели. Три недели Габриель подбадривал по телефону своих сотрудников из агентства по созданию садов и ландшафтов, созданного им одиннадцать лет назад и названного Оливье-де-Сер в память о юношеском увлечении книгой этого автора.

— Не тревожьтесь по поводу моего отсутствия. Проект, над которым я тружусь, прославит нас и сделает богатыми.

Три недели изнурительных кошмаров по ночам в шестнадцатом номере, три недели ежедневного пребывания в стенах Сорбонны при нарастающей ярости ректора ввиду собственного бессилия («Если уж я не способна отыскать двух детей…»), три недели подозрений в предательстве («Габриель, не мог же ты влюбиться в женщину, выбравшую для своих детей частное образование?»).

Подозрения оправдывались. В незнакомке, как ему показалось, было что-то глубоко католическое: радость, легкость, пьянящая смесь владения собой и сумасшедшинки, бывшие, несомненно, дарами исповеди.

Вечером в гостинице Габриель подводил итоги: Эльзасская школа, лицей Станислава, лицей Сен-Луи-де-Гонзага. Поиски уже вышли за пределы Парижа: Сен-Никола д'Иньи, Сен-Мартен де Понтуаз, Сен-Жан де Бетюн (Версаль)…

Все было напрасно. И в обучении у монахов тоже не числилось двух херувимчиков.

Наконец блеснула надежда, как раз в тот день, когда он собирался, как пишут в газетах по поводу исчезновения в морской пучине или в снегах Монблана, «прекратить поиски». Уже были опрошены все лица, возглавлявшие учебные заведения Парижа и других французских городов. Ответ был один: «Весьма сожалею, госпожа ректор, был бы рад оказать вам услугу, но это не в моих силах».

— Габриель, или тебе это приснилось, или же ни на какой скрижали не значится, что ты должен еще раз увидеть эту женщину.

Он покачал головой и готов был откланяться, как вдруг судьба взяла его за руку, открыла невидимую прежде дверь, подтолкнула и стала наблюдать, как он барахтается в новых обстоятельствах.

С самого начала поисков в кабинете ректора до Габриеля доносились из приемной разъяренные возгласы несчастных уважаемых лиц. Один президент, потеряв терпение, ринулся в секретариат и набросился на машинисток:

— Вашей начальнице не пройдет даром оскорбление, нанесенное исторической области Луара!

Профсоюз родителей учащейся молодежи открыл окна и стал выкрикивать:

— Нас не желают принимать, ваши дети в опасности.

В результате по рю-дез-Эколь прокатилась манифестация поддержки.

Ректор только отмахивалась от всего, считая, что в первую очередь нужно помочь кровоточащей душе Габриеля. Появление в кабинете своей злосчастной правой руки она восприняла с раздражением:

— Ну что еще?

— Правление. Образование по переписке просит вам передать, что не может больше ждать. Их поджимают сроки отправки работ в Севррную Америку. У дипломатической вализы свое расписание.

— Как же мы о них забыли! — стукнула себя по лбу г-жа ректор.

Выбежав из кабинета, она перехватила возмущенных посетителей на лестнице, пролепетала что-то о неотложной встрече со своим коллегой из Германии, привела всех к себе в кабинет и представила Габриеля как журналиста, занятого написанием статьи о состоянии умов наших юных представителей за рубежом.

— Французы — известные домоседы. Если же детей наших редких смельчаков станут плохо обучать, никто не пожелает жить за пределами родного шестиугольника. Но тогда надо распрощаться и с зарубежными рынками!

Правление Обучения по переписке, забыв о праведном гневе, глупо улыбалось, видя, как высоко оцениваются их усилия. Ректор продолжала, указав на Габриеля:

— Не согласились бы вы принять в свою команду этого господина в качестве стажера? В тесном контакте с вами ему было бы легче подвести итоги.

Идея была воспринята на «ура», оценена как показатель тех доверительных отношений, которые должны устанавливаться между прессой и системой национального образования — двумя основами демократии, и т. п.

Встреча была назначена на тот же день, стороны расстались в полном восторге друг от друга.

— Остается надеяться, — шепнула ректор на ухо Габриелю, — что мальчуганы и впрямь существуют. Ты не мог бы в следующий раз выбирать что-нибудь попроще?

— Это семейное.

— Бедный Габриель. Удачи, и возвращайся опять, когда захочешь окончательно поломать мою карьеру.

V

— Бедный Габриель!

Тот, кого я не видел уже лет десять, которого просил — в письмах, телеграммах, по пневматической почте — держаться от меня как можно дальше и предупредить, если ему вдруг вздумается нагрянуть в Париж, чтобы я успел сбежать, тот, с кем я избегал говорить по телефону, чтобы не поддаться его очарованию или своим чувствам, от кого я унаследовал сны, неприемлемые для добропорядочного супруга, кто днем напускал на меня совращающие порывы пассатов и сирокко, чтобы побудить к путешествию, то бишь к отступничеству от своих жизненных принципов, тот, от кого мне пришлось час за часом отгораживаться, никогда не ослабляя бдительность, чтобы продолжать вести образ жизни, как у всех (стабильное место работы, стабильная семья), словом, Габриель XI, мой отец, сидел в глубине кафе «Попугай» на авеню Галлией в Жюан-Ле-Пен.

Он ничуть не изменился. Все такой же живой, веселый, энергичный и кругленький, похожий на резиновый мячик, особенно с этой его привычкой набрасываться на все — слово, идею, название города, женские духи.

Его всегдашний страх быть узнанным, когда он с сыном, тоже никуда не исчез. Гротескный камуфляж — черные очки, тирольская шляпа, совершенно не вяжущаяся с провансальскими декорациями — всеми этими афишами, возвещающими о грядущих корридах, и набитыми соломой рыбами-скорпионами. Он сидел спиной ко входу, но все время оборачивался и вздрагивал, когда кто-то входил в кафе.

— Ты неважно выглядишь, Габриель. Чем обязан этому примирению?

Он буравил меня своими глазками, спрятанными за дымчатыми стеклами очков. И забыл о слежке за входной дверью. Он наверняка уже обо всем догадался. Сын, возвращающийся к отцу после десятилетнего перерыва, явно нуждается в помощи. А какого рода помощь может оказать ему уже очень старый бывший каучуковый король? Разве что поделиться богатым любовным опытом.

Отступать было некуда. Следовало приступить к рассказу. Я собрался с духом. Приятно было посреди зимы пропустить стаканчик вина.

— Ну что, малыш, я ошибаюсь, или гены одержали-таки верх? Имей в виду, меня это ничуть не радует.

Но все его лицо светилось, свидетельствуя об обратном. Добро пожаловать в страну предков! Чтобы отпраздновать такую приятную для него весть, он снял очки и шляпу, делавшие его похожим на неумелого агента спецслужб. Его веки подрагивали от возбуждения, щеки порозовели. Он молчал. Но я угадывал, какого рода фразы пробегали в его уме, подобные облачкам в небесах над Ирландией. Добро пожаловать в царство немыслимых красоток и приправленных перцем страстей.

Он накрыл ладонью мою руку. Взгляд его был прикован к моему лицу. Помимо радости, в нем было что-то еще: то ли мерцание, то ли отблески старости и одиночества. Но не станем же мы плакать оттого, что наконец встретились. И на сей раз на выручку нам пришло вино.

— Слушаю тебя.

Он снова озарился радостью. Жгучее любопытство сделало его моложе на двадцать лет. Я приступил к рассказу с того, что произошло 1 января.

— И ты тоже на Новый год… — Это вырвалось само собой из глубин его существа. — Прости, не сдержался. Я только хотел тебе сказать… Вовсе не плохо иметь в мире кого-то очень похожего на тебя. Вот и все. Больше я не стану тебя перебивать.

— Господа останутся ужинать?

Пенсионеры, составляющие большую часть клиентуры «Попугая», успели побывать дома во время сиесты, затем вернулись, чтобы выпить чаю, и вновь разбрелись по домам. За окнами все окрасилось в желтые цвета — значит зажглись фонари. Сосновая роща потонула в темноте. Официант сменил однобортный пиджак на более шикарный — с запахом.

— Бог мой, ночь на дворе! — выпрямившись, воскликнул Габриель-старший. — Я и не заметил, как пролетело время.

Он был словно не в себе, судорожно напяливал шляпу, надевал очки.

— Папа…

Ну вот, мне удалось-таки выговорить слово, которое с возрастом трудно слетает с уст. Результат не заставил себя долго ждать: он потрясенно уставился на меня.

— Да?

— Ты не думаешь, что самое время?

— Какое время?

Его пальцы забегали по тирольской шляпе. Если так пойдет дальше, он, пожалуй, сломает перо.

— Ну, время признаться им. В том, что произошло.

— Я тебе позвоню. Где ты остановился?