Ни конному, ни пешему... - Надежда Костина

цвет лица здоровее стал, отеки пропали, мешки под глазами исчезли, говоришь вежливо…

— Вот знаешь ты, Лихославовна, чем уесть, — разом сменив шутовской тон, нахмурился Козодоев. — Я уже две недели в Москве. Куча встреч, переговоров, всяких фу-ты ну-ты бизнес-ланчей. Знаешь, что я всем сразу заявляю?! Что моя внучка и моя бабка — ведьмы. Порчу на меня навели, мне теперь пить нельзя — сдохну! Отмазка железная. У меня две бабы просили твой телефончик. Для мужиков своих. Дуры!

Девочка подбежала, обняла деда сзади за шею, зашептал на ухо:

— А мы ходили дом старый смотреть, только его там уже нету. И ещё на кладбище были, на могиле моего прапрадеда. Они с бабушкой Ягой в церкви старой женились. Мы в церкви тоже были, только там холодно, и поп то и дело на нас поглядывал ...э-э... не-дру-же-люб-но. Вот! — выпалила Лизавета, устало плюхнулась на стул, подвинула к себе вазочку с мороженым.

Козодоев ошарашенно пялился то на внучку, то на Ягу.

— Какой прадед, какое кладбище?! Ты что несешь, мелочь пузатая?

Девочка упрямо нахмурила светлые бровки, в упор уставилась сначала на деда, потом на старую ведьму. Чего-то себе надумала, насупилась, опустила голову и принялась молча доедать десерт.

— Не ругай свою внучку, она все правильно сказала. — Яга медленно допила вторую порцию кофе. Поставила чашку на стол, смерила на банкира долгим, задумчивым взглядом.

— Мы ходили на кладбище, где похоронен мой муж — ваш с Лизой, не знаю точно какой по счету прадед. Я прожила с ним без малого полсотни лет, венчалась в церкви. С ним вырастила Катеньку — мою вторую дочку. Походил он из старого купеческого рода. Первая жена родила ему троих. От кого-то из его детей и твоя кровь идёт. Я ещё тогда почуяла, когда ты сопляком был...

Козодоев потрясенно молчал.

***

Надо уходить! НАДО У-ХО-ДИТЬ!!! Бежать, не разбирая дороги, бежать из города не оглядываясь, не вспоминая стоны раненых и проклятия умирающих, не видя отчаяния в глазах беженцев, не слыша...

«Горе, горе тебе, город великий! — вспомнились выкрики кликуши две седмицы назад. — Горе тебе, город крепкий, ибо в один час пришел суд твой!!!» Уж на что батюшка местной церкви был человек кроткий да набожный, однако и он не выдержал. Так припечатал “пророка” по лбу, что тот в пыли еще долго валялся.

— Прокляну, ирод!!! — погрозил кулаком, плюнул и подался усаживать в телегу матушку с чадами да нехитрыми пожитками. Матушка плакала, причитала не хуже кликуши, но попик оказался кремень.

— Езжай, детей увози, а я с божьей помощью тут останусь.

Где теперь тот батюшка? Жив ли…

День за днём она смотрела, как люди уходили из Города. Через все заставы тысячи карет, повозок, телег оставляли Москву. На Рязань, на Нижний, на Ярославль... Нескончаемый людской поток вытекал, как кровь из раны, как жизнь… а потом резко оборвался. Опустела улица перед ее домом, только брошенные псы, потеряв хозяев, жалобно выли в подворотнях. Только стаи ворон кружили, чуя скорую поживу, да валялся неподалеку обглоданный труп лошади…

Ядвига прижалась лбом к стеклу, до боли прикусила губу. Боль отрезвила. Нет. Она не сойдет с ума от тревоги. Она обязательно найдет мужа. Никифор с ним ушел. Бурчал домовик, не хотел хозяйку оставлять одну в пустом доме, но ослушаться не посмел. Только углей с печки выгреб, да веник старый прихватил. Война войной, а традиции он чтил свято. Кто ещё кроме верного нелюдя и глаза отведет, и тропинки спутает? Кто с лешаком через корни любых деревьев сговориться сможет? Довезет, лапоть старый, а Савелий простит. А не простит — так хоть живым будет!

Детей своих от первого брака, двух девок и старшего сына, он ещё в начале августа отослал к дальней родне. А с ними самое ценное, что в московском доме хранилось. Дети и дворня выехали задолго до толпы. Тогда и лошади были, и телеги...

Ушлый он был — купец второй гильдии Савелий Игнатич. Не боялся ни бога, ни черта, ни ее — ведьму лесную. Без ведовства беду чуял. Да и как не чуять, когда французы к Москве рвутся, что волки бешеные. Каждый день новости одна чернее другой. А Ядвигу в городе держало смутное, неясное предчувствие. Ночью, забываясь коротким тревожным сном, она видела огонь, и в огне…кого?!

Савелий с ней оставался. Рогом уперся, — не уеду без тебя. Днём муж уходил куда-то, возвращался уже в сумерках уставший, злой, отчаявшийся. От него разило кровью и порохом — запахом боли и смерти. Яга не расспрашивала, молча обнимала, делилась каплями силы, тепла. Однажды после скудного ужина в пустой гостиной он уронил голову на руки и...заплакал. Она рванулась к мужу, упала перед ним на колени, прижалась испуганно.

— Что?!

— Город сдают французам. — Он поднял мокрое от слез лицо. — А когда их армия войдет, — Москву подожгут со всех сторон. Мы с тобой уходим немедля. Ночью. Никифор уже седлает коней. — Ядвига кивала, соглашаясь...

Савелий с Никифором три дня, как ушли. Пришлось морок наводить. Купец рядом с собой в седле жену видел. Радовался, что его ненаглядная ехать согласилась. Домовик личину пару дней продержать сможет, а там, как бог даст...

Она отошла от окна, спустилась по лестнице, вышла на пустынную улицу.

— Что ж ты, матушка, одна в такой час бродишь? — раздался сзади тонкий девичий голосок. — Или смерти себе ищешь?!

Ядвига резко обернулась. В клубах дорожной пыли стояла огневица — невысокая девушка с копной золотистых волос. Силуэт ее дрожал, плыл в лучах закатного солнца, теряя очертания, — плохо дело. Вот-вот нелюдь разум потеряет, пламенем растечется по земле — и не погасить такое пламя...

Огневица схватила Ягу за руку, потянула за собой:

— Пойдем, быстрее!

— Куда ты меня тащишь?! Или вежество забыла, девка? — Ядвига резко выдернула задымившийся рукав, сбила искры.

— Уж прости, матушка, только времени на поклоны у меня нету. Я ещё помню тепло очага, хлеб в печи, молоты в кузне. А сестры мои дикие, для них что человек, что дерево — пища добрая. Бежим. Дите твоего рода там …

Они неслись по страшному городу. Мимо горящих зданий, мимо конных разъездов, мимо пьяной от вина и крови солдатни, мимо ломаемых дверей, мимо свежих трупов, переступая через лужи крови, огибая на бегу горящие деревья и падающие балки. Огневица то растекалась языками