По секрету всему свету - Ольга Александровна Помыткина

меня.

— Прекрасно! — сказала я вслух. — А у баб Маруси в доме холодно и сыро, но я все же зайду.

Прикрытая дверь легко открылась. В веранде неприятно пахло сыростью и плесенью, на что у меня перехватило дух. Нет, я не была брезгливой к этому дому, впрочем, и привычная обстановка меня нисколько не угнетала, но жить я бы здесь не смогла, ни за что. Этот некрашеный, старый домишко не вставал в сравнение с нашим меньшим домиком по своей чистоте и ухоженности.

Мама — эталон чистоты и доброжелательности, вычищала свой дом до блеска, даже белье в шкафах было разложено по ассортименту и в аккуратные стопки. И не дай бог нам навести там хаус, на что она очень сердилась и заставляла нас наводить порядок. Эта дисциплина нас с сестрой иногда угнетала, но подчиняться все же приходилось, так как разгневанная мама могла и отлупить. Но, только меня, очень вредного и строптивого ребенка, всегда идущего наперекор. Я понимала, что бабушке в ее годах трудно управляться с таким домом, и всячески предлагала ей свою помощь. Но она отказывалась, ссылаясь на то, что ее вполне все устраивает, и она не хочет ничего менять. А запах свежей краски и вовсе не переносит. Меня многое удивляло и поражало в ней — это спокойное отношение к жизни и ее безразличие к некоторым вещам. К примеру, ее мало волновал огород, которым занимались ее дети для нее, беспорядок в доме ее не задевал, а ведь она же не калека и, если бы двигалась больше, а не сидела целыми днями на крыльце на своем стуле, то может и болела бы меньше. Хотя, это мое личное мнение.

В доме пахло жареной рыбой. Хозяйка стояла ко мне спиной, слегка согнувшись над сковородкой в своей маленькой спаленке. На столе-буфете творился беспорядок: грязные граненые стаканы в заварке, крошки хлеба, клубочки светлых волос (видимо она расчесывалась недавно), кишки рыбы, стекающие с разделочной доски.

«Интересно! Чтобы на это сказала мама, если бы увидела все это на нашем столе?» — подумала я и произнесла:

— Баб Марусь, Привет!

Она спокойно повернулась всем телом и, не удивляясь, не улыбаясь, а так, как-то безразлично произнесла:

— А, Ольга, это ты. А я рыбу жарю.

— Понятно, — огорченно ответила я и плюхнулась на табурет, разглядывая на пыльном окне паутину, с бьющейся мухой и пауком, спускающимся к ней.

«Сейчас заколет», — подумала я.

— Отец скоро придет? — перебила мои мысли бабуля.

— Да. Он сегодня отдыхает, — последовал мой ответ.

Мне пришлось отвернуться от окна и смотреть на сгорбившуюся старушку с пожелтевшим платком и в кофте с заплатами. Да, на старенькие занавески в спальне, придающие сумрачное настроение комнате. В этом доме занавески открывались ровно в двенадцать часов дня. Этот распорядок установила бабушка — самая странная и удивительная натура, привлекающая этим меня. А почему она так делала уже много лет — никто не знал, да и сама она не давала ответа. Телепая по дому и шаркая ногами, хозяйка двигала тряпочки на окнах, по натянутым, с середины окна веревочкам. В комнатах стало светлее, но запах сырости сидел в доме крепко, и выгнать его могла лишь затопленная печь, которую давно не топили. В веранде послышались тяжелые шаги, и на пороге, хлопнув дверью, появился крепкий, стройный мужчина, с аккуратно стриженными русыми волосами и серыми глазами — это был отец. Он задумчиво улыбнулся и крикнул матери:

— Мам, я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало! — И увидев меня в зале, он сказал: — А что ты так рано сбежала, даже не завтракала, мать там переживает.

— Да, мне к Олесе надо было сходить, — ответила я, разглядывая портреты на стенах: на одном портрете — Виктор, на другом — Лида и вышивка Виктора в рамочке.

Отец пришел сделать доброе дело для матери — постирать ее белье. Ей самой была не по силам эта работа. Так как воду нужно принести с колонки, а грязную вынести на улицу (слива в доме не было).

— Ну что, займемся стиркой века! — весело сказал отец, глядя на меня. — Пока я буду носить воду ты, мать, собери грязное белье.

— Соберу, соберу, — спохватилась мать.

Стирать решили в зале, выкатив круглую стиральную машину на середину комнаты. Отец взял два ведра и пошел за водой.

— Ладно, пойду прогуляюсь, — проговорила я.

Предлагать свою помощь я не стала, так как заранее знала, что стирку мне не доверят и не разрешает даже помочь. Лишь двум детям мать доверяла это грязное дело: моему отцу и дочери Люде, которая жила в городе с семьей и редко приезжала.

На улице немного потеплело. Ветер весело разгонял тучи и играл листвой березы — стоял тихий шелест. Птицы щебетали на деревьях, где-то на доме непрерывно стучал дятел.

— Куда же мне сходить? А, кажется, баба Шура в огороде, точно.

В кустах малины маячил белый платок, он, то исчезал, то появлялся снова. Баба Шура жила через дорогу, выше на дом, возле самого леса. А сейчас она рвала траву и складывала ее в ведра. Маленькая, худенькая старушка и очень шустрая, торопливо работала.

— Привет! Как дела? — спросила я, зайдя в огород.

— Оля! Да вот, трава наросла.

— Помочь?

— Да я уже справилась. У бабки была?

— Ага. Там папка белье будет стирать, она никому больше не доверяет.

— А, вот она что. Ну, пойдем, что ли в хату, сейчас руки обмою. — И она пошла в другую сторону огорода, где стояли старые ветвистые ранетки, но все еще дающие приплод и радующие нас осенью ароматными яблочками. Сад из семи разных ранеток казался нам большим и привлекательным, особенно весной в своем благоухающем и белоснежном цветении, привлекающий много пчел, шмелей, мух. Весной ранетки жужжали и гудели. Баба Шура отмыла руки в железной бочке и пошла в дом, а я следом за ней. В маленьком домике, состоящем из кухни и двух комнат, было уютно и тепло от натопленной печи. Всюду самотканые дорожки и кружки, связанные хозяйкой, кровати с красивыми покрывалами и большими подушками. В кухне самодельный буфет и стол-буфет, сделанные когда-то хозяином. Бабушка, последние полтора года жила одна. Муж Иван (наш дед) бросил ее и уехал к себе на родину в Липецкую область, там жила его первая жена.

Я села к столу-буфету, рядом с окном, а баба Шура суетилась возле печи — наливала суп «Щи».

— Давай поедим, пока горячие, они вкуснее, — сказала она. — А ты нарежь хлеб, он в столе.