Двойная экспозиция - Анастасия Астафьева

Пройдут многие зимы и вёсны, пока затянет ствол царицы мхом, покроет брусничником, осыплет перезревшими семенами, и сокроется, срастётся с землёй то, что было когда-то могучим гордым деревом. А на его месте взрастут юные ершисто-колкие сосенки. У них и мечты будут совсем иные: скорее подрасти, вытянуться, подняться к солнцу.

С замершим сердцем слушала я исповедь дерева и едва слышно отвечала ему: живи, не поддавайся смятению и бурям. Настанет день, и я приведу к тебе самого дорогого человека, чтобы мудростью своей примирила и обвенчала нас, даровав столь же долгий счастливый век нашей любви.

Она понимала меня, кивала согласно ветвями, и мы долго ещё стояли, обнявшись, думая каждая о своём.

Миновали годы и годы с того дня, когда сосна впервые позвала меня. Я всегда прихожу к ней, если оказываюсь поблизости. Как и тогда, прижимаюсь к ней, и она сдержанно вздыхает, видя, что я снова и снова прихожу одна. Она ждёт, как мать ждёт часа благословения детей своих, после которого успокоено станет доживать свой век.

Так и сосна моя будет ждать, зная моё одиночество, и это даст ей силы жить ещё и ещё.

Только бы не набрёл на неё жестокий лесоруб, а меня миновало несчастье обманутых ожиданий. Так мы и думаем друг о друге долгими зимами: сосна-царица в далёком, занесённом снегами бору, а я – в слякотном городе. Ждём. Обе ждём весны…

2000 год

Танец маленьких утят

Третьи сутки Татьяна ехала в поезде. В плацкартном вагоне было холодно и грязно. Из близкого нерабочего тамбура наносило табачным дымом. Пузатый сосед, неприлично развалившийся на боковушке, безбожно храпел. Татьяна лежала на серой простыне, под серым же байковым одеялом. Не поднимая головы с подушки, она со своей нижней полки видела лишь верхушки мелькающих за окном деревьев да небо, то ясное, то затянутое облаками. Тогда по стеклу царапали капли дождя, в вагоне становилось ещё и сыро, влажнели одежда и постельное бельё.

Иногда, когда поезд останавливался, Татьяна садилась на своей полке, всматривалась в постройки очередной станции, в лица местных жителей. На полустанках часто продавали бруснику, кое-где воровато предлагали и едва зарозовевшую клюкву. От скуки Татьяна любопытствовала о стоимости, но ничего не покупала. Другие пассажиры, ссылаясь на дороговизну, тоже брали редко.

Татьяна снова возвращалась на своё место, с тяжёлым вздохом доставала зеркальце, критически осматривала себя в нём – который день не мытые волосы утратили привычный блеск и медный отлив, от постоянного лежания и долгого сна лицо припухло. Она вздыхала ещё громче – эх, если бы сейчас хорошую ванну, чуть-чуть косметики, завивку на волосы – вот так, крупными волнами, – она была бы хороша! Хотя, зачем?.. Для кого?..

Поезд уносил Татьяну дальше и дальше от её северного города на восток, глубже и глубже в cибирские леса и селения, и всё это время она силилась объяснить самой себе происходящее, осмыслить его.

* * *

Виноват, конечно, был Круглов, её Круглов, с которым она встречалась семь лет, с которым все эти годы они перебивались квартирами подруг, дачами друзей, поездками в лес «за грибами», а то и глупыми детскими стояниями в подъезде под лестницей. Последнее просто стало анекдотом в устах Татьяниных приятельниц. По-человечески привести любовника домой она не могла: там были папа с мамой и её восьмиметровая комнатёнка, попадать в которую можно было только через родительскую. А Круглов… Ну, Круглов, разумеется, был женат давно и основательно, ещё до их семилетней «дружбы». Периодически Татьяна закатывала ему истерики по поводу уходящей молодости, просила, а то и требовала развестись. Они расходились на какое-то время, порой, на месяцы, но затем ещё более страстно целовались в подъезде, и шептались, и хихикали, словно школьники.

И вдруг – эта ужасная операция. Всего-то задержка, всего-то побаливал живот, всего-то в один прекрасный вечер потемнело в глазах, и дальше Татьяна уже помнила свет реанимационной палаты, запах лекарств, днём и ночью стоящую рядом капельницу… Но, ещё она помнила его глаза и руки. Да! Среди всего пережитого кошмара вдруг возник он, Круглов, он не смотрел, а пожирал её тревожно и влюблённо сияющими глазами, он целовал её тонкие музыкальные пальчики, каждый – раз по сто, по тысяче! Что он шептал ей тогда, в чём клялся, Боже! Какие невероятные букеты приносил, какие фрукты доставал среди зимы! И вдруг эта ужасная операция превратилась в счастье их любви. Когда разрешили вставать, а потом гулять по коридору, Круглов носил Татьяну на руках, при всех, не стесняясь, нарываясь на ругань врачей, потому что швы могли разойтись от любого неловкого движения. А она плыла на его сильных руках и, улыбаясь, думала, как это странно и просто одновременно – счастье. И ей не страшно было умереть теперь, когда смерть была позади…

Были ещё недели, месяцы их встреч, но Круглов не уходил от жены, как обещал ей, пока она лежала под капельницей. Они так же скитались по чужим квартирам, так же ссорились, и в последнее время – всё чаще.

А десять дней назад ей донесли, что он давно развёлся и благополучно женился второй раз. И всё это у неё за спиной.

Татьяна отменила все занятия на неделю вперёд и лежала пластом на диване в своей комнатёнке, отрешённо глядя на чёрное притихшее фортепиано. Ей казалось, что инструмент застыл в обиженном недоумении: каждый день по его пожелтевшим клавишам долбили гаммы и пьесы разновозрастные ребятишки, а то и сама хозяйка вдруг пробегалась трепетными пальцами, пела что-то нежное и грустное. Сейчас ей ни петь, ни жить не хотелось.

В таком минорном состоянии её и застала Зоя:

– Я тебе говорила: бросай своего Круглова? Говорила! Так что, не реви теперь…

– Я и не реву, – сдавленно произнесла Татьяна, глаза которой действительно были сухи, слёзы просто закончились.

– Нет, Танька, пора тебе замуж, – категорично заявила Зоя и присела на краешек дивана. Подруга только глухо простонала в ответ на её слова. – Тридцать два года, а ты всё при папке с мамкой. Семь лет тебя твой Круглов мурыжил! Зажимал раз в квартал у батареи под лестницей! Семь ле-е-ет!.. Это же подумать страшно! Молодость бабе сгубил!

– Зоя-а-а, – снова простонала Татьяна, – если ты пришла, чтобы поливать его грязью, то уволь меня от этого… пожалей просто.

Зоя погладила подругу по волосам и сама вдруг всхлипнула:

– Витька мой, тоже… любовь, тоже… жизнь такая-сякая… – но она была женщина волевая, собралась, слёзы утёрла и, достав из сумочки конверт, протянула его Татьяне. – Вот, читай.

– Да оставь ты меня…

– Ну, не хочешь, я сама прочитаю тогда, слушай. Это письмо от Александра, ты его должна помнить. У нас на свадьбе, два года назад, вы ли-и-хо отплясывали…

Татьяна от возмущения даже села:

– Что ты плетёшь?

– Не плету! Вот сейчас сама вспомнишь! После того, как невесту украли, то есть, меня, а потом вернули и стали загадки отгадывать, а потом ещё фанты, и в эту, «в бутылочку», играли… тогда вам и выпало танцевать. Танец маленьких утят…

– Может, маленьких лебедей? – съязвила Татьяна.

– Да, танцевали вы, не спорь. И вообще речь не об этом. Он письмо прислал, пишет, что очень понравилась ему «та девушка», и нельзя ли с ней как-то встретиться. Вот тебе доказательство, – Зоя снова протянула Татьяне конверт. – Там и фотография есть, симпатичный, между прочим.

Татьяна осторожно вынула содержимое конверта, читать ничего не стала, мельком взглянула на фотографию: простецкое лицо сельского работяги, наверняка, ещё и выпивоха, наверняка, ещё и дерётся…

– Витька с ним вместе в армии служил, говорит – толковый парень. Чем не жених! – пропагандировала Зоя. – Такой семь лет мурыжить не станет! Этот – сразу под венец! Такие, они все деньги в дом! Всё для семьи! – Зою несло…

Дальнейшее Татьяна помнила плохо: как отстукивали телеграмму Александру, как добывали денег на не ближний, очень не ближний путь, как скидывали в сумку побольше свитеров, тёплых носков и штанов, потому что – Сибирь, морозы даже в августе, как обнимались и ревели с Зоей на вокзале, как пролетели сутки, затем вторые, и ей всё хотелось сойти на следующей же станции и оборвать этот бред, но потом вдруг пришло успокоение, странная лень, даже апатия.

* * *

Вечером четвёртого дня Татьяна вышла на станции, указанной в билете. Она знала эту станцию только по названию, написанному на проездном документе. Больше она не знала ничего.

Поезд умчался дальше. Станция была пустынна, лишь два мужика пили пиво на лавочке около деревянного одноэтажного здания, то и дело они дружно выкрикивали что-то и глухо чокались бутылками.

Ещё на перроне стояла тётенька в железнодорожном кителе и с жезлом в руке.