Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

Всё решилось с первого взгляда: крепкие ноги и незамысловатая вышивка на подоле загипнотизировали Рабиновича и пробудили неожиданную для него самого страсть охотника. Людочка тут же почувствовала свою власть над этим узколицым евреем с пышной шевелюрой темных волос и чувственным ртом. Повелительница, она же и жертва. Будь вместо этого оторопевшего очкарика тот, кого нужно добиваться, завоёвывать, появился бы стимул совершенствовать ум и душу. Сейчас же, когда исключались сомнения в своём могуществе, можно было расслабиться, обмякнуть.

Инстинкт подсказывал: догонять лучше, чем убегать, но догонять некого — вокруг пустая степь.

Рабинович взял её руку и прижал ладонью к своей груди. Людочка не отстранилась.

А вечером искушенная в любви девушка спрашивала Давида: «Евреи все такие страстные?»

Правление нефтебазы выделило молодым времянку — обитый шифером дощатый домик в одну комнату, с круглой, железной печкой. Каждый день не избалованные заботой и мужским вниманием женщины видели инженера Рабиновича с добычей: тащил ли ведро картошки, или купленного у рыбаков на другом берегу Волги огромного леща. А когда из времянки молодых тянуло запахом баранины, знали — к калмыкам в дальнюю степь ходил.

Сколько вёсен прошло с тех пор, как война кончилась, а женщинам под Сталинградом казалось, будто вчера только прятались в погребе от обстрела. Фронт был рядом, на ночь мужчины приходили домой, а если не появлялись, женщины отправлялись искать своих среди убитых. Хоронили своих и чужих. После войны работали землекопами на стройке Волго-Донского канала. Возле землянок, где они жили, задолго до окончания строительства канала, взгромоздили гигантский колосс вождя. Гранитный Сталин в длиннополой шинели, с фуражкой в опущенной руке стоял у одного из будущих шлюзов на высоком берегу и был виден далеко вокруг. Как и многим тогда, Давиду казалось — Сталин бессмертен. Будучи подростком, стоял он седьмого ноября, стиснутый сплошной толпой на Красной площади, и смотрел в ночное небо, где скрещивающиеся лучи прожекторов, высвечивали цветной портрет вождя со звёздами генералиссимуса на погонах и римские цифры знаменующие очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. На плотную людскую массу падал мокрый снег, но никто не замечал ни холода, ни снега, ни слякоти под ногами.

В такой же сплошной толпе двигался Давид к Колонному залу — в первый и последний раз увидеть того, кто, казалось, не мог умереть. Некто невидимый регулировал потоки трудящихся из Москвы и пригородов, направляя их на главную магистраль; шлюзы на той или иной улице то открывались, то закрывались.

Двигались медленно, подолгу стояли, а когда заслон убирали, срывались на бег.

Промозглый мартовский день подходил к концу. Стало смеркаться. Пополз слух, что пускать в Колонный зал будут ещё только два часа. И тут люди, с раннего утра продрогшие на морозе, бросились на баррикады из плотно подогнанных друг к другу грузовиков. Первые проскочили, за ними полезли другие. Тут же подоспела конная милиция. Пытаясь закрыть прорыв, втиснуться между лавиной трудящихся и грузовиками, по которым карабкались ловкачи, наездники стегали нагайками лошадей. Бедные животные, задрав оскаленные морды, крутились в людском водовороте. Давида отбросило к высокому дощатому забору, и он оказался зажатым между забором и крупом лошади. Пытался вывернуться, нырнуть под брюхо коняги — не получалось. Толпа напирала, коняга пятилась, вжимаясь задом в грудь стоящего за ней человека. Давид колотил кулаками по крупу лошади, кричал в окаменевшую спину сидящего в седле милиционера; он уже хрипел, когда умное животное, переступив ногами, высвободило его из тисков. Оглянувшись, спасенный увидел на неподвижном, бесцветном лице седока циничную усмешку опричника — а ведь мог и задавить.

В Колонном зале, отделённый от гроба генералиссимуса несколькими рядами скорбящих, Давид вглядывался в знакомый по портретам лик, но, как ни старался, не мог проникнуться торжественностью момента. Потом он узнал, что в тот день погибло много народу; люди бежали, прорывая заслоны, падали, их затаптывала и давила несущаяся следом остервеневшая толпа.

Женщины на землеройных работах Волго-Донского канала имени Сталина, а теперь — на строительстве города Волжского, тоже были жертвами войны и политики вождя.

Они смотрели на поселившихся рядом молодоженов с завистью и нежностью. Так смотрят истосковавшиеся в одиночестве люди фильм о любви. Но кино, — это когда смотришь издали, а вблизи — из времянки молодых — можно было слышать голоса:

— Опять ты мешками натащил всего! — кричала Людочка. — Лук пророс, картошка испортилась. Тухлятиной тянет — это рыба твоя. Выброси! Всё выброси!

— Да нет, рыба в порядке, — слышался примирительный голос Давида, — сейчас растоплю печку, обжарю.

— Выброси! — свирепела жена.

И муж выбрасывал всё, во что она тыкала пальцем. Выбрасывал, чтобы на следующий день снова отправиться на охоту за мамонтом. Усердие Давида удвоилось, когда он узнал, что у них будет маленький. «На большую семью рассчитан мужик» — говорили женщины, провожая глазами молодых. А Людочке наказывали: «Ты бы на своего-то не кричала, уйдёт ведь». «Вот ещё! — вскидывалась та, — никуда не денется, он меня любит».

По случаю неприспособленности времянок для грудных детей дали молодой семье комнату на окраине Сталинграда, дали с перспективой — в первом же отстроившемся жилом доме города Волжского дадут отдельную квартиру.

— Какой у тебя муж заботливый; ребёнка обиходит, обед приготовит, — говорила Людочке Дарья Александровна — новая соседка. Муж Дарьи Александровны погиб на фронте, а единственный сын — курсант Суворовского училища — жил в Москве.

— Муж как муж, — зевала Людочка, — скучный он, как завхоз, только и может мешки таскать. Ну пеленки постирает, суп сварит. Разве в этом дело.

— А в чём дело? — спрашивала соседка.

— Мне чего-то хочется…

— Чего же это тебе хочется?

— Чего-то хочется, а чего не знаю.

— Хорошо живёшь, вот с жиру-то и маешься, — сердилась Дарья Александровна.

— Скучно мне, — жалуется Людочка Давиду, который только что пришёл с работы и спешит погулять с сыном, чтобы тот ночью не капризничал, не беспокоил жену. Та ходит по комнате и тянет из мужа душу: — Ску-у-учно. Одно и то же, каждый день одно и то же. Какая тоска!

— Подожди немножко, Лёнечка подрастёт, отдадим в ясли. Пойдёшь работать.

— Нашёл чем утешить. Опять вокруг эта дикая степь, всё те же баржи, мазут и бабы в телогрейках с лопатами.

— Построим дома, люди приедут.

— Какие люди!? Кто сюда потащится?

— Химкомбинат всесоюзного значения будем строить, электростанцию…

— Сдался мне твой химкомбинат!

— Если хочешь, можно в Москву уехать.

— Это ещё сколько ждать.

— Всё устроится, всё будет хорошо, — уговаривает Давид, стараясь вспомнить какую-нибудь шутку, анекдот чтобы развеселить жену.

Ночью, когда ветер, предвещая ураган, гремит по железной крыше, уютное посапывание ребёнка в кроватке, горячее бедро рядом спящей жены отгораживали от страха пустоты, оставленности. Утром же от раздраженного окрика жены, её холодности, появлялось чувство беды. Километры, которые отмахивал Давид по степи в кирзовых сапогах с налипшей на них грязью, от одного участка изоляционных работ трубопровода до другого, не приносили спасительной усталости. Однажды зимой, когда на улице было как-то особенно промозгло, а дома уютно потрескивали в печке дрова, Давид начал рассказывать жене о соотношении разных видов энергии.

О том, что тепловую установку можно представить электрохимическим генератором, о поисках катализаторов, которые ускоряют реакцию и уменьшают затраты.

— Мне это не интересно, — перебила Людочка и лицо её стало отчуждённым, замкнутым.

— Я думал, может быть…, ты химик, и мы бы вместе…

— Причём здесь химик! — раздражается жена.

— Скажи, чего тебе хочется?

— Любить хочется! — выкрикнула Людочка и выбежала из комнаты.

В следующее мгновение она рыдала у соседки:

— Я сама, сама хочу любить! Я хочу чтобы он открыл меня, разгадал мою душу.

— Что же такого особенного есть в душе твоей? — спросила умудрённая жизнью Дарья Александровна.

— Не знаю, только обед я и сама могу приготовить. Скучно мне с ним. Хочется, чтобы сердце замирало, чтобы был взрослый и сильный, а я маленькая, чтобы приказывал, а я подчинялась. И смотреть на него…

— Как собака на хозяина, — подсказала соседка.

— Да хоть и так, только ведь и я что-то могу.

— Конечно, можешь, у тебя образование высшее. Ты — инженер.

— Я не про это. — Людочка задумалась и с тихой улыбкой проговорила, — мне нравится деловые письма писать, я когда работала секретаршей на кафедре в университете, зам. декана мне поручал готовить самые важные бумаги. Душа замирала, когда слышала его шаги под дверью. Старалась, работала лучше всех.