Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

Дыхание становится ровным, спокойным. Сидите в состоянии расслабленности и чувствуете гармонию». «А я не чувствую», — возражает Давид. Ему смешно, или, как сказали бы в Одессе: «Смеялся я с вас». Нужно ли быть ортодоксальным религиозным человеком, чтобы так примитивно шаманить, используя известный приём: «Вы чайка, вы чайка… Глубокий вдох, выдох, расслабьтесь, летите, летите…» По мне, так, наоборот, к Богу приближаются не расслаблением, а усилием ума и души. Дорога к Создателю — высшая сосредоточенность, страх, желание познать, вера и сомнение.

Этот же психотерапевт после взрыва в Тель-Авивской дискотеке объяснял по радио почему гибнут дети; дескать, они не выросли бы праведниками, гибнут чтобы не грешить потом. Такое объяснение безнравственно, пусть бы он, человек благополучный, возвысился над своим страданием, а не над чужим.

Устал я, только и хочу в этой жизни, чтобы у моего мальчика всё сложилось благополучно, и чтобы от сына не ушла женщина, с которой ему хорошо. Недавно спросил его по телефону: «Она красивая?». «Нет», — говорит. Опять же намного старше его. Значит серьёзно. Может быть он, слушая её игру, освобождается от мучившей его в последнее время депрессии и, как в юности, устремляется к некоему воображаемому блаженству. Может, это и есть счастье.

— Давид! Давид! — стучит в дверь Рухама. — Опять теракт в Иерусалиме.

— Где!?

— На улице Бен-Иехуда, ближе к Яфо. Много убитых, раненых и все молодые…, гуляли вечером. До каких же пор?! Готеню! Готеню! /Боже мой! Боже мой!/ На моей любимой, самой красивой улице Бен-Иехуда, где всегда появлялось праздничное настроение… Захлопываю воображение, невозможно представить картину окровавленных, изуродованных молодых тел. По всему Иерусалиму, по всей нашей земле знаки терактов — сложенные камни, железные венки, свечи и имена погибших.

Господи! До каких же пор?

— Неужели после всего, что было, кто-то ещё всерьёз надеется на мир с арабами! — Кричит Рухама.

— Да, надежда на добрососедские отношения нас не спасёт. — В раздумье заговорил Давид. — Когда арабы громили еврейскую общину в Хевроне, пострадали от ножей соседей те, кто не спрятался, понадеявшись на принцип «добро за добро».

— И ко времени погрома Хмельницкого, украинцы чуть ли не породнились с евреями, — откликается Рухама. — А в Польше, когда пришли немцы, всех евреев одного из местечек согнали в синагогу и подожгли. Имущество разграбили. Потом, после войны свалили на немцев, на том месте поставили мемориальную доску. Но кто-то остался жив, всё раскрутили, пришлось менять текст на мемориальной доске. Евреи Украины, жившие в стороне от главной магистрали, по которой шли немцы, могли спастись, но их уничтожило местное население.

— Были и те, кто спасал. Я вам рассказывала, когда вылезла из под трупов, меня подобрала украинка. Но таких было мало. Самая близкая мамина подруга, хохлушка, донесла, что мы евреи. Пришёл полицай. Маме удалось откупиться от него своими драгоценностями, потом мама видела свои серьги на этой бывшей подруге.

«Чужая женщина, а я почему-то радуюсь её близости, — думает Давид. — Отчего возникает ощущение родственности, когда хочется всем поделиться, заново пережить жизнь?» И тут же спохватывается:

— Вы голодны? Я приготовлю ужин.

— Не надо, спасибо. Я хотела сказать… Я хотела сказать, завтра приезжает муж, он придёт сюда за вещами.

— Меня не будет дома, — после долгого молчания прохрипел Рабинович. Ему показалось: жизнь мало чем отличается от смерти. Что-то оборвалось внутри и дрожит, будто сердце в груди не находит себе места, висит на одном кровеносном сосуде.

Давид спешит на улицу, на теперь уже привычный маршрут — по тротуару вдоль автобусной трассы. «Нельзя брать чужую жену, пусть всё будет по справедливости, — твердит он про себя. — Я только об одном прошу: Господи, помоги справиться с этой мукой. Сам не могу. Мне казалось, я строю дом, заложил фундамент… Дождь будет поливать ненужные теперь балки, кирпичи, ветер развеет песок. Я спокоен, сердце болит независимо от меня, оно само по себе. И крик вырывается помимо моей воли».

Над серым асфальтом тротуара мечется жёлтая бабочка, судорожные броски вперёд-назад не уводят её с одного и того же места. Прорвавшись на проезжую часть, где под колёсами машин бабочка может превратиться в пыль, она тут же возвращается обратно. И снова, не в силах оторваться от земли, мечется над асфальтом в поисках выхода. Рабинович с трудом передвигает ноги, чтобы не упасть, держится за железный поручень лёгкой ограды, отгораживающей тротуар от обрыва. Ещё шаг, ещё один шаг. Осилить бы эту бесконечную дорогу …

Вдруг — то ли услышал, то ли померещилось: «Подними глаза». Вдали — подсвеченные заходящим солнцем горы, дальше — клубящиеся облака, они далеко, они же и близко — я здесь и я там. И увидел Рабинович оттуда с облаков себя — маленького, шатающегося человечка, увидел пустой дом, в котором уже нет Рухамы.

И попросил он молнию с неба, чтобы уничтожила его вместе с непереносимой болью.

Но в следующее мгновенье закричала душа его: «Господи! Прости меня! Прости, что просил об избавлении от муки не свершившейся любви. Такой пустяк. Что мои страдания, когда гибнут солдаты. Я сам справлюсь, не надо отвлекаться на меня.

Только бы наши мальчики вернулись домой, и не проливалась бы больше кровь на этой, раздираемой войнами, земле. Господи, Ты разделил небо и землю, а в человеке всё смешано — плоть и душа, и потому завис он между небом и землёй. Не пришлось бы моему мальчику задавать вопросы, на которые не услышит ответа.

Спрашивать можно только до предела нашего понимания, а дальше нельзя. Послужить бы для него ступенькой на лестнице познания замысла Твоего. Но разве человеку защититься разумом, бесплодными усилиями понять причины и следствия всего, что с ним происходит. Что жизнь наша, как не бесконечное усилие; еврей всегда живёт в настоящем, давно минувшем и в будущем. Только и остаётся — идти, падать, подниматься и снова идти…»

Откуда-то издалека слышится звук скрипки, молитва-плач: «Открой ворота справедливости Твоей… Душа моя — свеча на ветру в Твоих руках…»