Избранное: Литература. Рецензии и критика - Журнал КЛАУЗУРА

«Вагоновожатая с опаской посматривала на одинокого пассажира. У нее под рукой был ломик» (Теперь я знаю, что сказать). «Незнакомец молчал, мутно смотрел в огород. – Что нужно? – спросил Николай Иванович и поднял с земли молоток» (Курица).

Не прошло мимо взора художника и отечественная любовь провинциалов к садоводству. Странная, с элементами мазохизма, любовь к земельным наделам, на которых даже малый урожай уже само по себе чудо, присуща именно провинции.

«В прошлом году я посадил пять ведер картошки, а собрал три. Она сгнила. Пролетая над Альпами, я подумал о ней. Нужно дренажировать почву» (В Италии). «Земля лопается, огород горит. Поливка огорода утром, вечером, ночью». «Огурцы кончаются, но зреют помидоры. Земля лопается. Вода бесследно исчезает в трещине». «Огород поник. В бочке с протухшей водой медленно надуваются и лопаются зеленые пузыри» (в преддверие новой жизни).

Безысходность бытия в провинции, Гаврилов протягивает дальше земной жизни. «Свезут на кладбище, где завод и свинарник, – и все, конец. А все друзья, жена, родственники – на старом кладбище, где благородство вековой зелени, мрамора, тишины… Не успел на старое, опоздал… Ни особых заслуг, ни блата… Придется тащиться на новое… Дым завода и рев голодных свиней… И этот Иисус, если он существует, вряд ли туда придет… не захочет тащиться…» (Что делать?).

Закрывая последнюю страницу, по гавриловски восклицаешь: «И это все? „И это все“, – глухо отзывается эхо пустого стакана» (Наступила весна).

Дмитрий Лисин. «Это Мама». (ред. – о романе Александра Иличевского «Математик»)

Последний роман Александра Иличевского «Математик» (ред. – рецензия опубликована 30 июля 2011 года) читается на одном дыхании только теми читателями, которые уже прочитали что – нибудь из предыдущих вещей писателя – лауреата. То есть тексты Иличевского обладают формирующей силой, они нравятся тем читателям, которые прошли школу романов «Перс», «Матисс», «Дом в Мещере», «Ай Петри» и при этом смогли удержаться на океанической волне его мысли, преодолели клаузуру, коллаж, мозаику и разломы по водоразделу внутренней идеи текста – ландшафта. Да что там говорить, любой рассказ из сборника «Пение известняка» способен подготовить начинающего читателя к перегрузкам крупной романной формы, потому что стиль писателя трудоёмок для восприятия даже на плоскости одной страницы. Здесь ключевое слово – стиль, ибо воспринять стиль на одной странице может только достаточно квалифицированный читатель. Можно сказать, что Иличевского читают те, кто музыку слушает дисками, а не треками. Вот до чего договорились – нет равенства, не токмо между писателями, но и между читателями. В чём же особенность Иличевского, его отличие, во – первых, от хороших писателей, небогатых стилем и идеями, и во-вторых, от хороших писателей, богатых идеями и стилем? Но, увы, это выходит за рамки нашего сообщения, а главное – эта тема неподъёмна, в смысле сизифова камня. Слов мало, а отличий одного писателя от другого бесконечно много, притом они все невыразимы, эти отличия. Каждое из подручных слов, всякие определения «уныло», «блестяще», «неизгладимо» всё равно ничего не значат, так как применимы вообще к любому писателю, а значит, выглядят неубедительно. Придётся перейти к конкретике текста, имея в виду, что «Математик», хотя и попроще написан, чем всё предыдущее, всё ж таки написан для людей с непиксельным сознанием, по определению Алексея Иванова. «Математика» написал человек, учившийся в элитной колмогоровской физмат-школе, в интернате для чистых, ничем не разбавленных вундеркиндов, потом закончивший Физтех и десять лет кряду занимавшийся теоретической физикой в Израиле и Калифорнии – ровно до тех пор, пока не женился и не стал писателем в Москве.

Идея романа берёт свой исток в тайне рода, как почти все хорошие романы. Как-то Иличевский узнал, что его прадед, покинув жену и дочь, прибыл в порт Сан-Франциско на судне Seyo Maru и растворился в просторах США. В свою очередь, Сан-Франциско становится домом, чистилищем, площадкой экспериментов для героя романа. Сначала ведь надо выдернуть себя из алкоголизма, на пределе воли. Надо научиться у старого китайца «премудрости, охраняющей силу духа и ума». Потом, на пределе мысли, воскресить всех, без исключения, прадедов! – вот лозунг основателя новой науки. Назовём её топологией воскрешающих пространств инвариантной наследственности души, искусством восстановления ДНК предков. Но что такое математик – тополог Максим без города, без ландшафта золотого Запада, без самого красивого в мире моста, без обретённого друга Барни, – бывшего наркомана, смышлёного неврастеника, помешанного на казачестве, масонах и кино, на гипнозе, фокусах и НЛП, с шальными от таланта глазами. Повторяется история «Перса», где геолог Илья не может обойтись без дружбы невероятного Хашема, считающего себя реинкарнацией Хлебникова. Они там ищут, ни много ни мало, разгадку тайны происхождения жизни. Всегда есть этот пейзаж, этот город и этот друг – вот основа топологии, структуры любого романа Иличевского. Можно назвать писателя идеалистом. Не только потому, что стиль его идеально сложен, скроен для любителей непонятного, а герои слишком идеальны и сложны. На каждой странице есть идеи, но нет абстрактной вымороченности, есть упругий сюжет, но нет никакой линейности, есть предельная цветистость метафорики, но нет ничего лишнего. Этот роман похож на диск «Это мама» с нежной, но предельно суровой лирикой группы «Аукцыон».

В результате примиряешься с излишним, совсем нереалистичным богатством личностей героев, их невиданным потенциалом. А какой хороший писатель не стремиться описать уберменша, сверхчеловека, председателя земного шара? К тому же Иличевский пытается наблюдать мыслью наравне с глазами, видеть саму мысль так, как виден вон – тот камень. Чем мы видим мысль? Самой высокой и прозрачной мыслью. В каждом тексте есть вершина, идеал, – вплоть до попытки понять устройство Вселенной.

В «Математике» есть вставной сценарий фильма, написанный забывшим математику героем, про легендарных альпинистов братьев Абалаковых. Это чтение внутри чтения создаёт особую оптику понимания через контрастное сравнение судьбы, характеров разных поколений покорителей вершин. В «Персе» перевоплотилось время Хлебникова, теперь Максим и Барни, тандем «Математика», повторяют восхождение братьев Абалаковых на неприступный Хан – Тенгри в Тянь – Шане. К покорению чего на самом деле стремятся герои повествования и где сходятся водоразделы мысли?

Итак, Максим Покровский, гениальный математик тридцати шести лет, прибывает в Пекин на чествование самого себя, лауреата главной математической премии Филдса. Как тут не вспомнить Перельмана. Но герой Иличевского вовсе не отказывается от премии и денег, он отказывается от всего остального, от науки, жены, дочери, мира, самого себя. Так на него подействовало видение огромного скорбящего женского лика, увиденного на склоне тибетской горы, при перелёте к Пекину. К тому же он пьёт, он запойный бомж – забулдыга, так что на самом деле его лишает дома и последних математических мыслей древнегреческая красавица, полнобёдрая широкоглазая грация – жена, у которой «случайно вынутая из генной библиотеки последовательность кода отмотала в фенотипе назад три тысячелетия». Здесь и завязка романа, ведь герой начинает свою битву за счастье человеческого рода именно с обдумывания путей и судьбы этого самого генетического кода, повелителя фенотипа и самой смерти. После отклеивания от привычно непрерывной математической работы мысли, после грандиозного запоя и потери семьи, Максим вдруг обнаружил в себе новый всепоглощающий интерес – воскресить всех умерших людей.

Конечно, как суперматематик, он думал об этой жгучей проблеме совсем не так, как его предшественник в разработке этой идеи, реальный Николай Фёдоров, пламенный философ воскресения как общего дела. «Как ни глубоки причины смертности, – говорит Федоров, – смертность не изначальна, она не представляет безусловной необходимости: слепая сила, в зависимости от которой находится разумное существо, сама может быть управляема разумом». Но как? Федоров, прежде всего, защищает саму идею «имманентного воскрешения»: после искупительного подвига Спасителя этот путь не только открыт перед нами, но он есть наш долг – «заповедь нам, Божественное веление». Федоров ставит даже вопрос: «как понять, что за воскресением Христа не последовало воскресение всех?» и видит причину этого в том, что христиане склонились к чисто трансцендентному пониманию воскресения, то есть без активного соучастия людей.

Иличевский же, через своего героя доносит нам своё видение проблемы воскрешения, без всякого сомнения, являющейся главным и вечно – модным трендом мировой науки, в которой нынче, по мнению автора, возможно ставить такие задачи. Но, в отличие Фёдорова, герой романа обходится без привычного Христа Спасителя, уповая на будущую науку, имеющую дело с великой таинственной ДНК, которую автор вместе со своим героем, вместе со всеми академиями наук, склонен обожествлять, – и науку и ДНК. Однако герой пытается помыслить и такие предельные понятия, какие нынешние богословы оставили средневековой экзегезе. Как же можно омолодиться, тем паче воскресить предков без понимания, что «математика, принадлежа вершинам Неживого, являлась ближайшим атрибутом Бога, а усилия в математическом преобладании были способом, с помощью которого Живое обращалось к Неживому». Герой романа, как и сам Иличевский, как и весь мир «находятся на пороге кардинального изменения научной парадигмы, в строение которой теперь будут включены структуры, обусловленные устройством человеческого мозга», Максим «находился в состоянии удивления и предвосхищения нового, невиданного способа мыслить». Чтобы помыслить об устройстве Вселенной, следует узнать о природе собственного мышления, поэтому математика есть теология. «Математические объекты – не абстракция, не симуляция, а самые что ни на есть живые сущности, служебные ангелы мышления». Здесь Иличевский вполне солидарен с нашими лучшими философами – с Флоренским, Лосевым, Мамардашвили, Бибихиным, Пятигорским.