Школа капитанов - Андрей Иванов

Он скривил от усилия губы. И я ощутил, как в моей кисти что-то хрустит и рвется, как выходят из лунок суставы и кость трется о кость.

В руке что-то лопнуло, как струна. Вспышка боли залепила мне глаза желто-фиолетовым сиянием. А в голове высветилась дикая фраза: «РУКЕ БОЛЬНО. ПУСТЬ РУКА КРИЧИТ».

И все вдруг стало на свои места. Рука, подыхающая от боли. И я, которому безразлично, и даже чуточку смешно из-за глупой самоуверенности Сиропа.

Я мягко улыбнулся и не спеша выговорил:

— Ты не можешь сделать мне больно.

— Ну, да. С этим не пройдет… — ответил Сироп.

Он уважительно посмотрел на меня, и растерянно — в сторону девочек. Разжал пальцы. Моя рука бессильно повисла вдоль тела, и я быстрым шагом скрылся за поворотом коридора. Зашел в туалет и оглядел кисть. Для этого пришлось взять ее другой рукой и поднести к глазам — предплечье казалось мертвым. Пальцы были сведены судорогой, кожа шла синими и красными пятнами. Ничего не шевелилось. Сустав основания указательного пальца находился где-то посреди ладони, между суставами среднего и безымянного. Я взял его пальцами левой руки и нажал. С жутким влажным щелчком он встал на место. От боли я присел и затопал ногами.

Пока я доехал до больницы, моя кисть стала похожа на раздутую медицинскую перчатку. Врач, поглядев на рентгеновский снимок, сказал, что трещины не опасные и все срастется за две недели, и связки не порваны, чуть-чуть… Даже гипс накладывать не стал, только вправил мизинец. Но я две недели не мог держать авторучку. Всем врал, что растянул запястье на турнике. Ходил с повязкой.

…ну, не замечала. А если и замечала, то я этому не радовался.

В школе было принято посмеиваться над моими странностями. И если пацаны ограничивались шутками, то девочки часто позволяли себе откровенно подразнить и поиздеваться. Мне, в общем-то, было плевать. Но когда я слышал издевательства из ее уст, становилось обидно. Излюбленным приемом у них, и у нее, было — у всех на виду подойти ко мне, не спеша, страстно покачивая бедрами. Посмотреть мне в глаза и сказать томным голосом, с придыханием, что-нибудь вроде:

— Ивлев, меня так возбуждают твои очки…

Или

— Неужели я тебе не нравлюсь? Возьми меня…

Тут же следовал дружный хохот и комментарий типа:

— Ну, и урод!

Я до сих пор помню влажный, чуть сладковатый запах ее дыхания, когда она произнесла это в миллиметре от моего носа. И синтетический аромат губной помады.

Понятно, что единственным оружием от подобных выходок было уже не раз упомянутое каменное лицо. Я даже не краснел.

И молчание. Ну, что можно сделать человеку, который молчит? Ударить?

Но эта же каменная маска была главным аргументом в пользу теории о моей ненормальности. Разве НОРМАЛЬНЫЙ человек останется невозмутим в подобной ситуации?

Те девочки, которые понимали чуть больше, и не принимали участия в развлечениях такого рода, говорили обо мне — «непрошибаемый». К сожалению, это тоже не было комплиментом.

Вообще, для учениц старших классов считалось позором со мной общаться. Те, кто был не согласен, все-таки старались не идти против общего мнения. И за партой, если со мной не садились Паша или Кеша, я всегда сидел один.

Странности начали происходить… я даже не помню — когда…

Я часто выгуливал свою собаку возле Надькиного дома. Там как раз была собачья площадка. Я учил Вегу, небольшую восточноевропейскую овчарку, ходить рядом, лазить по лестницам и скакать через препятствия. У нее получалось плохо. Учитель слишком часто отвлекался на окна одной из квартир. Я сам себе не сознавался, почему я так подолгу здесь торчу.

Иногда, когда все небо закрывали шевелящиеся радужные спирали северного сияния, я ложился в снег и смотрел вверх. А Вега садилась рядом и вертела головой, нюхая холод.

Да, странности… Я шел в школу на дополнительные занятия по физике. В декабрьский полдень, когда темнота немного рассеивается и на полчаса повисают такие зыбкие пепельные сумерки. От их призрачности становится еще холоднее. А навстречу шла Надька.

Я заметил ее, когда она выходила из школы — высокая, с меня ростом, гибкая фигура в сереньком пальто и бледно-розовой шапочке. Я заранее сделал каменное лицо, отвел взгляд и весь напрягся. Мы встретились на переходе через теплотрассу — таком деревянном мостике. Она больно ткнула меня пальцами в ребра и спросила:

— Ивлев, у тебя есть что-нибудь посмотреть? Приноси, поменяемся.

Конечно, у меня было, что посмотреть. Я всегда любил хорошие фильмы. И, конечно, я ничего ей не понес. Я почти каждый день вспоминал о ее просьбе. Но это воспоминание жило во мне отдельно от реальности, как хорошо запомнившийся сон. Слишком фантастично выглядела ее просьба. Ивлев приходит домой к Левченко — такой абсурд даже для анекдота не годится. И сидела где-то глубоко уверенность, что это такой новый прикол, в конце которого будет все тот же общий смех и ее дыхание на моем лице. Если бы просто смех, а так — слишком больно.

И дразнить она меня стала чаще. Не проходило дня, чтобы она не ткнула меня пальцем в бок, и не произнесла при этом мою фамилию, исковерканную каким-нибудь пошлым образом. Они с подружками даже неприличную песенку про меня сочинили. И распевали ее на переменах, когда оказывались рядом со мной.

Подружки веселились от души. Их было две. Лена Лыжина — девочка очень хрупкого сложения, с тихим тонким голосом. И другая — плотная сильная деваха по фамилии Щевцова. Лена была блондинкой с длинными, вьющимися в крупные кольца, волосами. А та, другая — розовощекой брюнеткой с развитой грудью и заметным животиком. Она при виде меня веселилась особенно искренне.

Надя вела очень активную жизнь. И в школе, и вне ее. От Паши Панченко, опухшего после очередной попойки, регулярно приходилось слышать: «Там была Левченко…». И дальше следовало имя того, с кем она была. Имена повторялись редко. Как правило, это были люди, старше меня на несколько лет. Обычно, те, кто вернулся из армии и не знал, куда себя девать. К ее чести, стоит сказать, что напиваться она не напивалась. Но больше к ее чести сказать нечего.

Кассетами меняться…

И ведь я действительно понес ей кассету.

Несу я, значит, кассету… не ей, конечно. Паше. И возле его подъезда натыкаюсь на него самого. Под ручку с Надей. Они вывернули из-за угла дома. И Паша, заметив кассету, сразу рванулся ко мне, даже Надьку бросил. Он знал, что плохих фильмов у меня не бывает, разве что специально подсуну…

Он подбежал и сразу потянулся за кассетой. Принялся вертеть ее в руках и спрашивать подряд:

— Прикольный фильм? Прикольный фильм?

Тут подошла Левченко и тоже заинтересованно посмотрела на кассету.

— Ты мне ведь несешь? — убежденно спросил Паша.

А я сказал:

— Нет, ей.

— Ой, а что за фильм? — обрадовано вскрикнула Надька, выхватив кассету у Паши.

Фильм был китайский, с поединками у-шу и летающими воинами. Но я сказал ей:

— Ничего, посмотреть можно.

— Ты что, серьезно, ей несешь? — недоверчиво спросил Паша.

— Да, — сказал я, — она просила.

— Да, мы договаривались, — закивала Надька. В профиль она была чуть-чуть курносой. С чеканно вычерченными губами и лбом. И с длинными ресницами. И с глазами синего цвета. Впрочем, цвет глаз я дорисовал мысленно. Стояли сумерки, и в них все было черным и серым.

Паша, поняв, что кассета от него уплыла, потерял ко мне всякий интерес. Он принялся поторапливать Надьку, они куда-то опаздывали. Несложно догадаться…

А Надька никак не могла запихнуть кассету в карман своего пальто. И было видно, как она огорчается, что кассета не влазит.

— Слушай, — сказала она Паше, — в руках я ее потеряю. Положи к себе.

— Тогда я первый ее смотрю, — сразу поставил условие Паша.

— Нет, — Надька задумалась, глядя на меня исподлобья, — Слушай, Ивлев, отнеси ее ко мне домой. Пожалуйста! — и добавила Паше, — А с тобой мы ее вместе посмотрим.

— Ладно, — сказал я.

И они побежали дальше, скользя по наледям. И Паша поддерживал ее под локоть. А я смирно, как ослик, понес кассету домой к Наде. И вручил ее толстой и некрасивой Надиной маме, слегка непонимающей, кто я такой.

Вечером стараешься поскорее уснуть. Чтобы очутиться где-нибудь не здесь. Не плакать ведь в подушку.

Уроки физкультуры у нас проводились не в школе. В нашей школе вообще не было спортзала. А спортзал был в детском саду, минутах в двадцати ходьбы от школы. Поэтому физкультуру в расписании выносили отдельно и ставили через час-два после основных уроков.

Физруков было двое. Галина Николаевна — женщина крупных габаритов, толстая, с необъятной грудью. При взгляде на нее было вообще непонятно, как она умудряется заниматься спортом. А она утверждала, что занимается. На уроках выстраивала нас в ряд и показывала упражнения, а мы вместе с ней их делали. Приседания, отжимания, махи ногами, махи руками, повороты корпуса, растяжка… В ее исполнении даже самые простые физкультурные действия выглядели устрашающе. Когда она садилась на корточки, казалось, что она никогда больше не встанет. А когда делала повороты и наклоны, ее бюст заносило в стороны и ей явно приходилось бороться с его инерцией.