Цыганская песня: от «Яра» до Парижа - Коллектив авторов

Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» – поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне, – говорит, – Таня, что-нибудь на счастье; слышала, может быть, я женюсь?» – «Как не слыхать, – говорю, – дай вам Бог, Александр Сергеевич!» – «Ну, спой мне, спой!» – «Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!..» Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть… Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору; потому у меня был свой предмет, – женатый был он человек, и жена увезла его от меня, в деревне заставила на всю зиму с собой жить, – и очень тосковала я от того. И, думаючи об этом, запела я Пушкину песню, – она хоть и подблюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:

– Ах, матушка, что так в поле пыльно?

Государыня, что так пыльно?

– Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони?

– Кони Александр Сергеевича…

Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую и голосом то же передаю, и уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму… Как вдруг, слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребеночек плачет… Кинулся к нему Павел Войнович (друг поэта П. В. Нащокин. – М. К.): «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» – «Ах, говорит, – эта ее песня всю мне внутрь перевернула, она мне не радость, а большую потерю предвещает!..» И недолго он после того оставался тут, уехал, ни с кем не простился…

«В табор! К цыганам! Гони!..»

Новый, XIX век ознаменовался повальной цыганоманией среди просвещенной публики.

«…Во дворцах аристократов, в усадьбах помещиков, домах потомственных дворян распевали цыганские романсы, песни. Одеваясь под цыган, учились плясать как цыгане, играть на гитаре. Семиструнная гитара стала любимым инструментом почти в каждой семье… После 1812 года в Москве вошли в моду парадные обеды в трактирах, на которые обязательно приглашался хор цыган, – рассказывает патриарх цыганской культуры И. И. Ром-Лебедев. – Это было очень красивое зрелище: цыганки приходили празднично одетые, в расшитых золотом шалях, пристегнутых к одному плечу, в монистах и серьгах из мелких золотых монет. И плясали и пели с огромным воодушевлением».

В конце XVIII века в «Сборнике русских простых песен с нотами» Трутовского, дополненном Львовым и Иваном Прачем, помимо русских народных песен впервые в отдельный раздел были вынесены песни цыганские.

Какие песни звучали в первом московском цыганском хоре? Все те же русские «Во поле береза стояла», «Ах вы, сени, мои сени», «Из-под дуба, из-под вяза» и т. п. Авторы сборника писали: «Песни сии, также русскими сочиненные, переменили название свое и образ своего напева по причине употребления их нашими цыганами, которые придают им пением своим такой живой наряд, в котором они весьма отличны от русских и для скорой пантомимной пляски стали несравненно оных удобнее, будучи и для голоса лучше многих простонародных. В них более прочих мелодии, более веселости…»

Тройка у ресторана «Эльдорадо» в Москве

К 1820-м годам открываются первые трактиры и рестораны, где вечерами чаруют слух гостей плачем скрипки и услаждают взор жаркой пляской.

Обладатели первейших в империи фамилий любят на борзой тройке умчаться ночью в табор[5], где богатым гостям всегда рады и готовы петь и плясать с ними хоть до рассвета.

Когда в Москве первопрестольной

С тобой сойдемся мы вдвоем,

Уж знаю я, куда невольно

Умчит нас тройка вечерком…

Так со знанием дела написал Алексей Николаевич Апухтин в 1873 году в посвященном А. И. Гончарову стихотворении «О цыганах».

Наследники миллионных состояний кидали под ноги Стешам и Грушенькам пачки ассигнаций. Смуглянки, сверкая агатовыми очами, угощали прибывших шампанским. За каждый бокал, каждую песню и каждый танец полагалось платить отдельно.

В зарисовках сцен купеческого быта писателя Горбунова находим выразительные строчки о лихом кутеже:

Хор цыган во время ярмарки в Харькове. Гравюра Л. Серякова. 1871

Вот она, жизнь-то моя! Капиталу много, а тоски и еще больше!

Спрятался месяц за тучки,

Больше не хочет гулять.

Кабы в этом разе цыганов не было – помирать бы пришлось. Фараоны в линию! Конокрады по местам!

…Как чумовой бросился в Грузины, да две недели без просыпу там и орудовал. От коньяку шею свело!.. Два протокола составили! В тюрьме сидел за безобразие! В сером пальто ходил! Одно только таперича и осталось: фараоны в линию! Конокрады по местам!

Спрятался месяц за тучки,

Больше не хочет гулять…

А вот еще одна яркая картинка угарного веселья, обнаруженная мною на страницах популярного дореволюционного журнала «Столица и усадьба» за подписью некоего Дон-Жуира:

В глубокой тарелке принесли водку, подали бокалы, и наша дама приступила к мистерии. Высыпав золото в тарелку, она стала вынимать по монете и бросать в бокалы, которые тут же наполнялись вином. Когда все было окончено и пятьдесят бокалов были полны, цыгане должны были пить. Кто выпивал сразу, брал золотой, кто не допивал – не получал его и должен был начать сначала. Эта игра продолжалась несколько часов…А цыганка пела с непередаваемым надломом:

Расставаясь, она говорила:

Не забудь ты меня на чужбине.

Одного лишь тебя я любила

И любовь сберегла, как святыню…

И слезы блестели на глазах, и их не было стыдно. Цыгане, вино, бессонная ночь, – но эти слезы были святою данью чистому искусству, и после этой минутной дани такому настроению бурным вихрем влетал оргиастический мотив —

Живо, живее,

Целуй меня скорее…

И комната тонула в бешеной пляске, где все и пили, и плясали. Три дня мы не уезжали от цыган…

Из газеты «Утро России» от 10 июля 1910 года:

«В Петербурге много говорят о необычном случае похищения из одного из известных увеселительных