Дева и цыган - Дэвид Герберт Лоуренс

— «И многоцветье пестрых графств окинуть взором!» — пробормотала Иветта.

Особого многоцветья что-то не видно. Невесть откуда вылетела стая грачей. Поди промышляли на пашне, там много навоза. Машина ехала вдоль сложенного из камней парапета, с другой стороны простирались луга. Компания примолкла; каменные межи внизу составляли затейливый узор, тропинки белыми полосками прочертили склоны, что вели в сокрытые сейчас от глаза долины.

Впереди ехала легкая повозка. Правил мужчина, а по обочине шагала крепкая старуха с узлом за спиной. Вот они поравнялись и сразу заняли всю узкую дорогу — не разъехаться. Лео резко нажал на гудок. Возница обернулся, старуха лишь прибавила шагу.

У Иветты екнуло сердце. Цыган. Черноволосый, красивый, движения небрежно-ленивы. Наземь он не соскочил, лишь смерил компанию взглядом из-под козырька кепки. И обернулся-то словно нехотя, и смерил их взглядом в упор, не стесняясь, но равнодушно. У него был тонкий прямой нос, густые черные усы, на шее — яркий красно-желтый шелковый платок. Вот цыган что-то коротко сказал старухе. Она ловко остановилась, потом повернулась к сидящим в машине — они подъехали едва не вплотную. Лео еще раз настойчиво просигналил. Замелькал пестрый платок — старуха припустила за повозкой. Цыган повернулся к ним спиной и, небрежно поведя плечом, поднял вожжи, дорогу, однако, не уступил. Машина едва не врезалась в задок повозки. На вопли гудка и скрежет тормозов цыган обернулся, рассмеялся и что-то крикнул — на смуглом лице сверкнули белые зубы. Потом небрежно махнул смуглой рукой.

— Дайте проехать! — прокричал Лео.

В ответ цыган мягко осадил лошадь, повозка стала, вконец перегородив дорогу. Сама лошадь была хорошо ухожена, под стать и темно-зеленая повозка, ладная и опрятная.

Разъяренному Лео пришлось еще раз затормозить.

— Не желают ли красавицы барышни, чтобы им погадали? — улыбаясь, спросил цыган. Но в черных глазах улыбки не было, пристальным взглядом обошел он всех, задержавшись на юном, нежном лице Иветты. На миг она поймала этот бесстрастный, до неприличия прямой взгляд, почувствовала, до чего безразличны цыгану люди вроде Боба и Лео, и в груди вдруг занялось жаркое пламя. Подумалось: он сильнее меня! Только что ему до этого.

— Погадайте! Непременно погадайте! — тут же крикнула Люсиль.

— Погадайте! Погадайте! — подхватили и остальные девушки.

— А про время забыли? — напомнил Лео.

— К черту это дурацкое время! Надо воспользоваться случаем! — горячо возразила Люсиль.

— Ну, если вам все равно, когда возвращаться, мне — тем более, — великодушно уступил Лео.

А цыган все сидел, развалясь на повозке и разглядывая молодые лица. Потом мягко спрыгнул с облучка, размялся. Было ему слегка за тридцать, одет по-своему щеголевато: короткая двубортная охотничья куртка грубой шерсти, темно-зеленая с черным, облегающие темные брюки, черные сапоги и темно-зеленая кепка, большой желто-красный шейный платок. Был в одежде его некий изыск и особый, цыганский шик. Удался мужчина и лицом. На стародавний цыганский манер он чуть чванливо подбирал подбородок. На юных путников он больше не обращал внимания — взяв чалую под уздцы, повел ее вместе с повозкой на обочину. Только сейчас приметили девушки в глубоком овраге близ дороги два цыганских фургона, снятых с колес, дымок костра. Иветта проворно выскочила из машины. Овраг этот получился из заброшенного карьера на скалистом склоне ниже дороги, и туда, как в нору, забрались на зимовку цыгане. Всего у них оказалось три фургона. Позади они соорудили навес из ветвей — стойло для лошадей. Он прилепился к крутому утесу, выходившему пологой частью к дороге. На дне карьера там и сям высились груды щебня, кое-где уже пробилась трава. Укромнее и удобнее для зимовки места не найти.

Старуха с узлом открыла дверь одного из фургонов и вошла. Тотчас высунулись две черноволосые детские головки. Цыган что-то коротко крикнул и стал заводить повозку в карьер. Вышел старик — видно, распрягать лошадей. Молодой цыган подошел к самому новому фургону, взошел на приступку и скрылся за дверью. Подле на привязи сидела охотничья пятнистая — белая с коричневым — собака. Она поднялась навстречу Лео и Бобу и грозно зарычала. И сразу же на крыльцо выпорхнула, вильнув оборками широчайшей зеленой юбки, смуглолицая цыганка: голова повязана розовой шалью, в ушах — крупные золотые серьги. Смуглое продолговатое лицо ее привлекало вызывающей, но несколько угрюмой, хищной красотой. Так вызывающе красивы бывают испанские цыгане-кочевники.

— Добрый день вам, дамы и господа! — проговорила она, беззастенчиво, словно добычу, разглядывая девушек.

Те поздоровались.

— Кто из юных красавиц первой хочет узнать судьбу? С чьей ручки мне начать?

Цыганка была высока и порой еще вытягивала шею в пугающе подавалась вперед. Взгляд ее, быстрый, холодный и пронизывающий, перебегал с одного лица на другое. Появился и цыган — очевидно, ее муж — с черноволосым малышом на руках. Постоял на крыльце, поигрывая крепкими мускулистыми ногами, попыхтел трубкой. На приезжих он смотрел равнодушно, словно они были далеко-далеко, и в больших, с длинными чер ными ресницами глазах читалась дерзкая надменность. У Иветты задрожали колени: несомненно, он видит ее насквозь. И она нарочито стала пристально разглядывать пятнистую собаку.

— Сколько возьмете со всех за гадание? — спросила Лотти Фрамли. Ее юные розовощекие спутники-христиане недоверчиво взирали на язычницу-цыганку, ведь такие считаются изгоями.

— Со всех? И с барышень, и с молодых людей? — задумалась, прикидывая, цыганка.

— Мне гадать не надо! А вы — как знаете! — провозгласил Лео.

— И мне не надо, — подхватил Боб. — Только четырем девушкам.

— Четырем барышням? — переспросила цыганка. Оглядев Боба и Лео, перевела испытующий взгляд на «барышень». — Пусть каждая даст мне шиллинг, — определила она, — и еще немного на счастье. Совсем чуть-чуть! — Она попыталась льстиво улыбнуться, но улыбка больше походила на хищный оскал.

— Ладно! — бросил Лео. — С каждой по шиллингу. Только побыстрее.

— Это еще почему? — накинулась на него Люсиль. — Мы все хотим узнать.

Цыганка вынесла из фургона две табуретки, поставила сбоку, взяла за руки высокую смуглую Лотти Фрамли, усадила.

— Не боишься, если другие услышат? — спросила она, вкрадчиво заглянув ей в лицо.

Лотти смущенно зарделась, а цыганка уже держала ее ладонь в своей, поглаживая грубыми, безжалостными на первый взгляд пальцами.

— Не боюсь, — пролепетала девушка.

Цыганка, вглядываясь в линии на ее ладони, водила по ним жестким грязным указательным пальцем. Сама же она была опрятна. Гадала она неторопливо, стоящие рядом то и дело прерывали ее возгласами:

— Ой, да это Джим Багли!.. А этому я не верю!.. И такого тоже не было!.. А кто ж эта добрая женщина, что живет под деревом?

Наконец Лео внушительно, как и подобает мужчине, заметил:

— Полно вам, девушки! Вы же сами ей все подсказываете!

Пунцовая от смущения, Лотти встала. Теперь черед Эллы. Она куда спокойнее и рассудочнее, во всяком слове гадалки ищет смысл. Неуемная Люсиль то и дело восклицала: «Ну и ну! Вот это да!»

Цыган изваянием застыл на крылечке, лицо у него было совершенно бесстрастно. Но Иветта постоянно чувствовала на себе дерзкий взгляд, вот задержался на Щеке, сейчас — на шее. Сама же поднять глаза не смела. На красавца цыгана изредка посматривал Фрамли, но не встречал лишь спокойный взгляд мужчины. Взгляд горделивый и надменный. Особый взгляд: так смотрят изгои, те, чье достоинство попирается. Во взгляде этом насмешка и вызов вольного бродяги всем покорным рабам закона. Цыган так и стоял с ребенком на руках и, нимало не смущаясь, наблюдал за гаданием.

Теперь перед гадалкой сидела Люсиль.

— Ты была далеко за морем. И встретился тебе там мужчина — бубновый король. Да только стар он слишком…

— Вот это да! — ахнула Люсиль, оглянувшись на сестру.

Но Иветта, словно зачарованная, ничего не видела и не слышала вокруг: каждый нерв ее трепетал — такое иногда находило на нее.

— Через несколько лет ты выйдешь замуж, не сейчас, годика четыре подождать придется. Разбогатеть не разбогатеешь, но жить будешь в достатке. И ждет тебя дальняя дорога.

— Одну или с мужем?

— С мужем.

Подошел черед Иветты. Гадалка долго в упор смотрела ей в лицо. Иветте стало не по себе.

— Я передумала. Не хочется мне знать свою судьбу. Честное слово, не хочется.

— Боишься? — безжалостно спросила цыганка.

— Вовсе нет… — Иветта замялась.

— У тебя есть тайна? И ты боишься, что я всем про нее расскажу? Пойдем, красавица, со мной в фургон, там никто не услышит.

Цыганка вкрадчиво уговаривала, Иветта же, по обыкновению, упрямилась. На пухлом, почти детском лице ее появилась печать своеволия и непреклонности. И вдруг она согласилась: