Притча - Уильям Фолкнер

— Я не могу позволить себе провала.

— Обещана награда, — сказал командир корпуса.

— Для той награды, что дается за поражения, у меня чин маловат.

— Ничего, — сказал командир корпуса.

— Стало быть, дела очень плохи, — сказал командир дивизии. — Очень серьезны. Очень неотложны. Между Биде и маршальским жезлом стоит одна пехотная дивизия. И притом моя.

Они поглядели друг на друга. Командир корпуса заговорил. Командир дивизии оборвал его.

— Помолчи, — сказал он. То есть это имелось в виду. Произнес он лаконичную фразу, выразительную и непристойную, памятную по сержантскому прошлому в африканском полку, набранном из трущобных и тюремных отбросов Европы, тогда они с командиром корпуса еще не знали друг друга. И прибавил:

— Значит, моего согласия не требуется.

— Твоего согласия не требуется, — сказал командир корпуса.

Командир дивизии всегда наблюдал за атаками с ближайшего наблюдательного пункта; это было его правилом и содействовало его репутации. На сей раз у него был специально оборудованный на возвышении наблюдательный пункт под стальной плитой, обложенной снаружи дерном и мешками с песком, одна телефонная линия вела в штаб корпуса, другая — к командующему артиллерией; пока шла артподготовка и снаряды с воем, с визгом неслись над ним к немецким позициям, он, держа в руке сверенные часы, смотрел сверху вниз на свою передовую и на передовую противника, прорыв которой не ставили целью даже отдавшие приказ об атаке. Казалось, он слушал оперу, сидя на балконе. Или даже в ложе, и не простой, а королевской, обреченный по высочайшему указу в одиночестве глядеть на приготовления к собственной казни, видеть приближение финальной сцены не оперы, а собственной карьеры, после чего его окончательно и бесповоротно переведут на тыловую должность, в ту сферу, что экипирует и вооружает боевые дивизии, пожинающие славную смерть и бессмертную славу; отныне и впредь он мог мечтать о чем угодно, кроме славы, о любом праве, кроме возможности погибнуть ради нее. Разумеется, он мог бы дезертировать, но куда? К кому? Принять злополучного французского генерала мог только народ, не участвующий в этой войне: голландцы, оказавшиеся в стороне от обычного маршрута германских вторжений, и испанцы, слишком бедные, чтобы совершить, как португальцы, хотя бы двухдневную экскурсию на войну ради развлечения и смены обстановки, и в этом случае — уйдя к испанцам — он получал бы плату даже не за риск жизнью и не за былую репутацию, потом он все же решил, что для войны и пьянства человек никогда не бывает слишком беден. Пусть его жена и дети ходят босиком кто-нибудь всегда купит ему выпивку или оружие, подумал: Более того, человек, собираясь заняться винной торговлей, не станет просить взаймы у конкурента-виноторговца. Нация, готовясь к войне, может сделать заем у той самой нации, которую собирается уничтожить.

Но дело кончилось даже не провалом атаки. Дело кончилось бунтом. Когда обстрел прекратился, он уже глядел не на сцену перед собой, а на циферблат часов. Видеть атаку не было необходимости. Глядя из-под своих звезд на атаки вот уже три года, он не только мог предвидеть неудачу, но и предсказать почти точно, где и когда, в какую минуту и на каком рубеже атака захлебнется, — даже когда не знал войск, идущих в атаку, но сейчас он знал их, он сам накануне выбрал именно этот полк, потому что, с одной стороны, знал не только состояние этого полка, но и заслуги командира и его веру в своих солдат, а с другой — его высокую оценку по сравнению с тремя остальными полками дивизии; он знал, что в атаке полк выполнит свою задачу почти полностью. Однако если предопределенный провал атаки означал временную потерю боеспособности или полный выход из строя всего полка, это отразится на репутации и духе дивизии меньше, чем потери в любом из трех остальных; его никогда в жизни не смогут обвинить или хотя бы упрекнуть в том, что он выбрал этот полк по тем же мотивам, что и командующий группой армий — его дивизию.

Поэтому он просто следил за секундной стрелкой, дожидаясь, пока она дойдет до того деления, когда все солдаты, которым предстояло выйти за проволоку, уже будут за ней. Потом он поднял взгляд и ничего, совершенно ничего не увидел на том участке за проволокой, который должны были заполнять бегущие и падающие люди, виднелось лишь несколько фигур, припавших у парапета к земле, не ползущих вперед, а, видимо, кричащих, орущих и жестикулирующих тем, кто остался в траншее: офицерам и сержантам, командирам взводов и рот, очевидно, преданным, как и он. Ему сразу же стало ясно, что произошло. Он был совершенно спокоен; подумал невозмутимо и даже без удивления: Значит, мне было уготовано и это, опустил бинокль в футляр на груди, закрыл его и, указав на линию связи со штабом корпуса, сказал адъютанту: «Сообщи, что атакующие не вышли из траншеи. Пусть подтвердят мое распоряжение артиллеристам. Скажи, что я выезжаю». Сам взял другой телефон и заговорил: «Это Граньон. Мне нужен заградительный огонь по двум целям. Возобновите обстрел вражеского ограждения. Начните обстрел участка перед позициями… того полка — и продолжайте, пока не поступит отбой из корпуса». Потом положил трубку и направился к выходу.

— Господин генерал, — окликнул его адъютант, говоривший по другому телефону, — на проводе сам командир корпуса.

Но командир дивизии не замедлил шага, пока не вышел из туннеля, тут он остановился на минуту послушать визгливое крещендо снарядов над головой, слушал он с каким-то равнодушным, безразличным вниманием, словно посыльный, связной, посланный узнать, продолжает ли огонь артиллерия, вернуться и доложить. Двадцать лет назад, когда первая нашивка на его рукаве еще не успела потускнеть, он принял, утвердил краеугольным камнем своей карьеры следующее правило: Солдаты должны так ненавидеть или по крайней мере бояться своего командира, чтобы, ослепленные этой яростью, шли на любой риск всегда и везде. Он стоял, не замерев, а просто медля, и смотрел вверх, словно посыльный, опасающийся, что пославшие спросят его, что он видел, и пошлют обратно исправлять свою оплошность, думал: Но я добивался не такой ненависти, чтобы они отказывались идти в атаку, тогда я не думал, что командира можно так ненавидеть, пожалуй, и не знал даже сегодня утром, что солдаты могут так ненавидеть, спокойно подумал: Конечно. Остановить, отменить артобстрел, пусть немцы прорвутся; тогда весь полк будет перебит, уничтожен, мне достаточно будет сказать, что они начали атаку раньше, чем я, и опровергнуть это будет некому, потому что в живых никого не останется, подумал, как ему казалось, не язвительно, не ядовито, а просто с юмором: Захватив траншеи взбунтовавшегося полка, они через десять-пятнадцать минут уничтожат и всю дивизию. Тогда даже те, кто будет вручать ему маршальский жезл, по-настоящему поймут цену своего дара; уже снова на ходу, он прошел еще тысячу метров, почти до конца соединительной траншеи, где его ждал автомобиль; и тут замер как вкопанный: он не знал, давно ли это длится, давно ли он это слышит; огонь уже не был сосредоточен на участке полка; казалось, было слышно, как пальба распространяется от батареи к батарее в обоих направлениях по всему фронту, пока все орудия во всем секторе не стал и стрелять без передышки. Немцы прорвались, подумал он. Прорвались. Смята вся линия фронта; не только участок бунтующего полка, а вся наша линия, он уже повернулся, собираясь бежать назад, но опомнился, сказал себе: Поздно, уже не успеть, опомнился, вернулся к здравомыслию или по крайней мере к вышколенной военной логике и рассудительности, хотя для этого ему нужно было прибегнуть к тому, что он считал юмором на сей раз и язвительностью, может быть, острословием отчаяния. Ерунда. С какой стати им атаковать именно сейчас? Откуда боши могли знать раньше меня, что один из моих полков взбунтуется? И даже если знали, то как могли дать Биде звание немецкого маршала по таксе всего один полк за один раз? И снова пошел, на этот раз негромко сказав вслух:

— Такой грохот издает падающий генерал.

Рядом со ждущим его автомобилем вели огонь две полевые гаубицы. На рассвете их там не было; если бы он заговорил, то водитель не расслышал бы, но он не сказал ни слова, влез в машину, сделал повелительный жест и спокойно застыл на сиденье; какое-то время машина шла вдоль линии фронта и канонада уходила далеко за пределы слышимости; выйдя из автомобиля у штаба корпуса, он был все так же спокоен и даже не сразу заметил, что командир корпуса уже стоит у дверцы, потом резко повернулся и пошел назад к машине тем же рубленым шагом, командир корпуса подхватил его под руку и повел к своему автомобилю. Уже возле машины командир корпуса сказал: