Десять десятилетий - Борис Ефимов

Защищали Бейлиса самые знаменитые адвокаты — славившийся своим красноречием Карабчевский, Зарудный и Грузенберг. И, помню, говорили:

— Присяжные заседатели Карабчевского не поняли, Грузенбергу не поверили, а Зарудный им до самого сердца дошел.

Повинуясь незыблемым законам природы, после весны четырнадцатого года наступило лето — теплое, яркое, солнечное, не предвещавшее ничего плохого. Мы с Мишей, побывавшие в прошлом году в Германии, уже предвкушали очередную приятную поездку в знакомый Кранц с его чудесным песчаным пляжем, вкуснейшей копченой рыбой-камбалой, веселым эстрадным театром, который мы охотно посещали, укрепляя тем, кстати, знание немецкого языка. Мы уже привыкли к двум уютным комнаткам в скромном отеле «Вилла Минна» на окраине Кранца и даже к неизменному нашему соседу, музыканту-флейтисту по фамилии Вагнер, курившему нестерпимо вонючие сигары и оглушительно кричавшему «Хальт!» («Стой!»), когда кто-нибудь пытался открыть дверь туалета, если в это время он его занимал. Перестали мы бояться и озорных рыбацких мальчишек, которые, впрочем, тоже прекратили к нам приставать, видимо, привыкнув к нашей ученической форме с золотыми пуговицами и кожаным поясом, на золотой пряжке которого выгравированы буквы БРУ — Белостокское реальное училище.

Олицетворением надменной, самодовольной, воинствующей кайзеровской Германии начала века стоит перед моими глазами шикарный немецкий жандарм, на которого мы с Мишей в изумлении уставились, когда вышли из поезда на пограничной немецкой станции Просткен. В сверкающей каске с золотым одноглавым орлом и остроконечным шишаком, с белоснежными аксельбантами через правое плечо и в столь же белоснежных, идеально отутюженных брюках он стоял на перроне, как памятник самому себе. Немного скосив глаза в нашу сторону, он посмотрел на двух остолбеневших школьников из России так же, как посмотрел бы на двух кружащихся вокруг него мошек. Точно так же поразили нас в Берлине надраенные, чисто вымытые фасады домов и тротуары и отполированные, сверкающие, словно крышка рояля, мостовые, в которых, как в зеркале, отражались огни автомобилей, переливающиеся всеми цветами радуги электрические рекламы и вывески магазинов. И таков был весь Берлин, с его угрюмыми, однообразными, как казармы, дворцами и казармами, пышными и внушительными, как дворцы.

Мы заехали и в Лейпциг. Огромное впечатление на меня и брата произвело суровое и мощное, подлинно циклопическое сооружение — гигантский памятник Битвы Народов. Он построен в ознаменование исторической битвы под Лейпцигом, где Наполеон проиграл сражение против союзных армий России, Австрии и Пруссии.

Памятник Битвы Народов… Эти три слова в русском языке соответствуют только одному слову в немецком, которому, как известно, свойственно соединение нескольких слов в одно. Помню, как это создавало трудности для нас, школьников, на уроках немецкого языка. Вспоминается забавлявший нас анекдотический пример — Готтентотенпотентатентантентейтер — одно слово, которое в переводе на русский язык требует четырех слов: Убийца тетки повелителя готтентотов. Впрочем, и мы в первые годы советской власти были большие мастера на анекдотические аббревиатуры. Классический пример: замкомпоморде, что означало — заместитель комиссара по морским делам.

Но… человек, как известно, только предполагает… И совсем-совсем другим оказалось достопамятное лето четырнадцатого года… Прежде всего, в Германию мы не поехали, и тем судьба избавила нас от очень больших неприятностей. Дело в том, что когда Германия первого августа объявила России войну, то оказавшиеся на германской территории русские — посетители курортов, туристы, персонал российского посольства и другие — подверглись унизительному обращению.

Нашей поездке помешало весьма прискорбное обстоятельство — в Киеве скоропостижно скончался младший брат нашего отца, наш дядя Овсей, оставив вдову с четырьмя детьми — две девочки и два мальчика. И наша семья немедленно помчалась в Киев, чтобы поддержать их в этом несчастье. Надо сказать, что мне впервые в жизни довелось непосредственно столкнуться с фактом смерти близкого человека и это произвело на меня страшное впечатление. С подлинным ужасом слушал я надгробную речь, проникновенно звучащие слова:

— Коварно, злодейски пробралась смерть через окно в дом раба Божия Овсея и унесла его с собой.

И на все лето мы остались в Киеве с осиротевшей семьей.

Снова любовался я красавцем городом, снова производили на меня огромное впечатление его и древние и недавние исторические достопримечательности — и Владимир Святой с крестом в руках, взирающий на широкий Днепр, и гетман Богдан Хмельницкий, указующий булавой на Север, на Русь, и даже на здание Судебных установлений, где так недавно слушалось дело Бейлиса. На меня производили впечатление такие названия улиц на Подоле, как Щековицкая, Хоривая, Лыбедской район, напоминающие о легендарных братьях и сестре основателя города Кия — Щеке, Хориве и Лыбеди. Несказанно красиво сверкала своей белизной возвышающаяся над Подолом Андреевская церковь, великолепное создание гениального Растрелли. (Ныне этот достопримечательный Андреевский спуск знаменит также и домом, где жил и работал Михаил Булгаков.)

Я, как всегда, следил за событиями, читал газеты и в один «прекрасный» день прочел, что в городе Сараево, в далекой Сербии, гимназист с курьезной фамилией Принцип застрелил на улице проезжавшего в экипаже престолонаследника Австро-Венгрии Франца Фердинанда и заодно его супругу. И с того дня в газетах ежедневно стали появляться тревожные сообщения, связанные с этим событием. Австрия возложила ответственность за убийство на сербское правительство и предъявила ультиматум, требуя ввода в Белград австрийских войск. Правительство Сербии, разумеется, в этом отказало. После чего в течение месяца происходил обмен все более и более резкими нотами между Австро-Венгрией и Сербией, Россией и Австро-Венгрией, Германией и Россией. Все более тревожной и зловещей становилась атмосфера в Европе. Прибывший в Петербург с официальным визитом президент Франции Пуанкаре срочно вернулся в Париж. Мир вползал в Первую мировую войну… И она началась фактически в тот роковой день, когда Австро-Венгрия, не дожидаясь разрешения конфликта дипломатическим путем, бомбардировала столицу Сербии Белград.

Под впечатлением этих зловещих сообщений мы срочно вернулись домой в Белосток. Не забуду те грозные летние дни, опрокинувшие всю нашу мирную жизнь. Небывалые, ошеломляющие события следуют одно за другим. В России объявлена всеобщая мобилизация. Германия в ультимативной форме требует ее отменить. Россия отказывается. Германия, союзница Австро-Венгрии, объявляет войну России, затем Франции. Все взоры обращены на Англию — как поведет себя «коварный Альбион»? Не пожелает ли он остаться вне схватки, нейтральным? Но нет. Англия остается верной союзническим обязательствам и объявляет войну Германии. В эти дни бурная волна подлинного патриотического подъема катится по всей нашей стране, достигает и Белостока. В актовом зале нашей «реалки» выстраиваются все классы, и мы дружно поем «Боже, царя храни» вместе с синклитом учителей во главе с Лысым. Все они в парадных мундирах и при шпагах. И вскоре мы, преисполненные воинственно-патриотических чувств, обзаводимся картами Европы, в которые втыкаем булавки с разноцветными флажками Тройственного согласия (Россия, Франция, Англия), окружая ими страны Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия). Мы восхищаемся «доблестными союзниками», популярными становятся у нас седоусый маршал Жоффр, главнокомандующий французской армией, и черноусый английский фельдмаршал Китченер. Герой дня — бельгийский король Альберт, воспротивившийся нарушению нейтралитета Бельгии германскими войсками, прорвавшимися через бельгийскую территорию во Францию. Бельгийский государственный гимн, мелодичная «Брабансона», то и дело звучит у нас непосредственно после «Боже, царя храни» и «Марсельезы». Война как будто для России начинается успешно. Русские войска вторглись в австрийскую Галицию, взяты города Львов и Галич. В победном ореоле проносятся по стране имена генералов Рузского и Брусилова. Одновременно войска генералов Самсонова и Ренненкампфа вторгаются в Восточную Пруссию, движутся на Кенигсберг. Наша печать полна ликующих корреспонденций и статей, а в любимом мною журнале «Новый Сатирикон» из номера в номер высмеивают кайзера Вильгельма, кронпринца и выжившего из ума австрийского императора Франца-Иосифа. Достается и союзникам Германии — турецкому султану Махмудке и длинноносому болгарскому царю, немцу Фердинанду Кобургскому.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});