Каждый его поцелуй - Лаура Ли Гурк

препятствия в загородном поместье. Поговаривали, что Мур не оставляет без внимания ни одно пари, всегда принимает брошенный ему вызов и не упускает ни одной возможности нарушить правила.

Мур и его партнёрша снова появились в толпе танцующих, на этот раз всего в нескольких футах от Грейс, и она сделала глубокий вдох, поразившись перемене, произошедшей в нём за пять лет. У него были всё те же широкие плечи и стройные бёдра, которые она запомнила, тело находилось в отличной физической форме, но вот выражение лица изменилось. Лицо оставалось красивым, но на нём безошибочно угадывались следы беспутного образа жизни. Неизгладимые морщины, которых не должно быть на лице мужчины тридцати двух лет, прорезали лоб и собрались в уголках глаз и рта. Вдруг вспыхнув от гнева, Грейс поняла, что слухи, судя по всему, не врали. Этот мужчина всегда вёл себя необузданно, но теперь он выглядел так, словно превратился в того самого бесстыдного распутника из сплетен.

Грейс не знала, как он пришёл к идее самоубийства пять лет назад, но помнила, что была уверена: новой попытки он не предпримет. И, похоже, оказалась права. Вместо смерти он выбрал другую крайность и пустился во все тяжкие, словно каждый день мог стать последним.

Несмотря на своё заявление, что больше никогда не будет писать музыку, Мур продолжил сочинять. Его опера "Вальмон", вышедшая четыре года назад, до сих пор не сходила с театральных сцен по всей Англии и Европе. А девятнадцатая симфония, опубликованная в прошлом году, хотя и не была так высоко оценена критиками, как предыдущая работа, всё же имела ошеломляющий успех. Правда, теперь он не создавал музыку с лихорадочной энергией прежних дней, за прошедший год он явил миру только одну сонату.

"Возможно, Мур просто слишком занят", – подумала она, заметив, как тесно он прижимает к себе Елену Троянскую во время вальса, как наклоняется, чтобы прошептать ей что-то на ухо. Скандальное поведение, особенно в публичном месте, вполне соответствовало его репутации.

В этот момент Мур посмотрел в её сторону, и она быстро опустила взгляд на ноты. Слава богу, шляпа затеняла её глаза, а маска скрывала лицо. Когда Грейс снова подняла взгляд, пара уже растворилась в толпе танцующих, чему она была несказанно рада. Конечно, это её не касается, но Грейс не покидало разочарование. Она спасла ему жизнь, а он тратил её на разврат и излишества.

Вальс закончился, пары покинули зал, чтобы приступить к ожидавшему их ужину, а музыканты начали собирать инструменты. Грейс выбросила Мура из головы и принялась убирать скрипку и смычок в футляр на бархатной подкладке. Как он живёт, или скорее растрачивает жизнь впустую, только его дело.

Грейс положила ноты поверх скрипки, затем захлопнула крышку футляра и застегнула пряжки на кожаных ремешках. Взяв футляр за ручку, она подхватила свободной рукой пюпитр.

– Встретимся за конюшней, – сказала она Тедди. – Здесь слишком жарко, мне нужен глоток свежего воздуха.

Он кивнул.

– В следующий раз, когда мы будем играть на бале-маскараде, я постараюсь найти тебе костюм поудобнее, – сказал с усмешкой Тедди.

– Сделай одолжение, – пылко согласилась она и отвернулась. – Принеси мне кусочек охлаждённого языка и ветчины с ужина. Хорошо, Тедди? – кинула Грейс через плечо, направляясь к выходу из бального зала. – Конечно, если сможешь обольстить одну из служанок, когда будешь уходить.

Грейс покинула бальный зал, оставив мужчин-музыкантов предаваться их обычным занятиям: заигрывать со служанками, которые помогали с ужином, угощаться остатками еды и украдкой срывать поцелуи. Свернув в сторону от парадной лестницы, которая вела вниз к главному входу в бальный зал, она прошла в дальний конец коридора. Как и слуги, наёмные музыканты пользовались чёрной лестницей. Она спустилась на первый этаж, затем выскользнула в прохладную лунную ночь.

Проходя мимо экипажей, запрудивших аллею, Грейс кивнула кучерам, которые ждали окончания бала, чтобы подать карету к парадному входу. Через конюшни она вышла к переулку позади, где собиралась подождать Тедди. Он жил недалёко от того места, где она снимала комнату в Бермондси, поэтому всегда провожал до дома.

Грейс поставила футляр и пюпитр у кирпичной стены, отделявшей конюшню от улицы за ней, затем принялась избавляться от неудобных деталей своего костюма. Она сняла шляпу, распустила длинные прямые волосы по спине, затем стянула маску и жилет, радуясь, что осталась только в бриджах, сапогах и белой льняной рубашке.

Хотя стояла ранняя весна, зима всё ещё не отступала. Дул лёгкий, свежий ветерок, остужая разгорячённое тело Грейс. После душного переполненного бального зала, она наслаждалась прохладой. К сожалению, ветер принёс с собой неприятные запахи Лондона. Даже в Мейфэре, даже в холодное время года некуда было деться от вони реки, гниющего мусора и угольной копоти, пропитавшей воздух.

Грейс закрыла глаза и прислонилась спиной к стене, с отвращением вдыхая окружавшие её запахи, мечтая оказаться в сельской английской глубинке, где провела детство. Ей вспомнился летний зной, от которого тянуло в сон, шум океана, жужжание пчёл и аромат роз. Но всё тщетно. Как нельзя вернуться в прошлое, так и обесчещенные женщины не могут вернуться домой.

Этьен обещал показать ей мир и не обманул. Грейс вспомнила обо всех красивых, интересных местах, куда свозил её муж за время их брака. В Париж, Зальцбург, Флоренцию, Прагу, Вену... во все европейские столицы, где Этьен слыл любимцем богатых покровителей-аристократов, а его картины берегли как зеницу ока.

Теперь оставалось только мечтать о лете за городом, розах и доме. Торгуя апельсинами и подрабатывая скрипачкой на балах, едва можно оплатить аренду крошечной комнатки и купить кусок хлеба, не говоря уже о поисках полноценного дома.

– Когда-нибудь, – поклялась Грейс в ночи, озвучивая своё самое заветное желание, – у меня снова будет дом, мой собственный загородный коттедж. Кремового цвета, – добавила она, – с голубыми ставнями и садом из роз.

– Могу я предложить ещё парочку оконных ящиков с васильками, геранью и плющ?

Шутливый вопрос прервал её грёзы наяву. Грейс открыла глаза, обнаружив всего в дюжине футов от себя никого иного, как самого Дилана Мура.

– И, возможно, – добавил он, – конский каштан?

Он стоял у стены конюшни, его длинные волосы теперь были распущены, с могучих плеч, будто тень, свисал плащ, на фоне которого едва выделялся белый шейный платок.

– И часто вы разговариваете сама с собой? – спросил Мур.

– Только когда знаю, что никто не подслушивает.

Мур не принёс извинений.

– Наконец-то я снова