По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин

Пока мы находимся в деревне Некрасино. Наша дивизия в ответ должна быть введена в бой. К нам приходил из дивизии какой-то командир (знаков различия у него нет), беседовал с нами. Мы ему обо всем рассказали: как мы убежали из своей части, не хотели быть в тылу, и попали в МСБ. Ночью совершенно неожиданно нас арестовали и повели на допрос. Первой вызвали меня. Я вошла в комнату и чуть не упала — за столом сидел этот самый тип из дивизии, с которым мы незадолго до этого разговаривали. Мы ведь ему описали свой побег со всеми подробностями, а он оказался нач. особого отдела дивизии и вот теперь вызвал нас на допрос. Для какой цели? Неужели он думает, что мы что-нибудь скрывали? На столе у него стоит трехцветный немецкий фонарь, и зеленый цвет направлен на стул, куда он посадил меня. Освещалось только это место, остальная часть комнаты была в темноте. Каким отвратительным выглядел он в это время. В первую минуту я подумала, что это плен, и меня допрашивает немец, и никак не могла отделаться от этой мысли. Я сказала, что ему уже все известно и добавить к этому мне нечего. Особист говорит, что наш побег — это дезертирство. Я ему ответила, что он может считать как ему угодно, но мы это дезертирством не считаем. Мы в армии добровольно и хотим быть на передовой, а не в тылу. В ответ на это он сказал, что совсем не уверен в том, что мы не к немцам бежали, и меня спасает несовершеннолетие, в противном случае он бы меня расстрелял. Женя плакала, он назвал ее мужа предателем, а муж у нее был военврачом-пограничником и погиб в первый день войны. Потом ввели Олюшку, и у меня поднялось настроение, она так стала ему грубить, что он прекратил допрос и выгнал нас.

Солдат с винтовкой, охранявший нас, ушел. Мы помчались к комиссару, он нас успокоил, сказал, что брал нас он и отвечать будет тоже он. Так закончилась наша эпопея с побегом. Особиста в дивизии звали «Бубновый король» (теперь, когда я переписываю дневник, давно уже знаю, что он расстрелян в 42-м году как немецкий шпион).

Дивизия вступила в бой[6]

Первый раз разлучилась с Олюшкой и Ирой. МСБ разбили на несколько эшелонов, чтобы приблизить помощь раненым. Немцы наступают, они все еще во много раз превосходят нас во всем — в людях, танках, артиллерии и самолетах, последние целыми днями висят в воздухе.

Раненые поступают без конца уже несколько дней, а нас с Люсей никто не сменяет — некому.

Все эти дни мы не ели и не спали, разве будешь думать об этом, когда для некоторых ребят секунды решают — жить или не жить. Приказали надеть каски и сверху обтянуть марлей (осколки стали попадать даже на операционный стол).

Первыми нашими ранеными под Москвой были ребята из курсантского полка, образованного из училища им. Верховного Совета РСФСР. Какие это мальчишки! Диву можно даваться. Самолеты шли сотнями, танкам не было конца, а они держались. Израненные, изрешеченные пулями и осколками не покидали поля боя. У некоторых мы насчитывали буквально десятки ран, не хватало места в карточке передового района, чтобы записать все раны. Очень многие подрываются на минах (к сожалению, на наших). Самый первый курсант, которого я приняла, 22-го года рождения из Житомира — Степан Волоптовский с тяжелым ранением в брюшную полость. Шок, перитонит. Когда я развязала повязку, наспех завязанную товарищами после ранения, пришла в ужас — рана была громадной, с выпадением кишечника, на кишках сухие листья. Оперировали больше двух часов, но он умер через два часа после операции.

Я ненавижу старшую операционную сестру К. Трофименко — мальчик умирал, я рыдала, а она, сволочь, в этой же комнате хохотала, не знаю — по какому поводу.

Мы с Люсей уже выходим из строя, нас никто не сменяет, у нас даже нет санитаров.

Сегодня обрабатывала ногу одному из курсантов (он подорвался на мине). Больше половины стопы совсем оторвано, а оставшаяся часть как будто бы рассечена специально, как веер, на множество полосок, и каждая из них дрожит, и все это залито кровью. А он терпит и даже не стонет. Я держала-держала в руках эту ногу и повалилась под стол.

Я больше не могу стоять над столом: только развяжу повязку — и падаю под стол. Но работы хватает и в новом положении. На коленках заполняю карточки передового района, делаю противостолбнячную, проверяю жгуты, повязки, собираю оружие, гранаты, запалы, таскаю на стол, занимаюсь сортировкой. У нас нет сейчас приемо-сортировочного взвода, разбились на несколько эшелонов, и людей не хватает. Врач у нас в перевязочной тоже один, и его некому сменить. Наконец, прибыли наши, и мы сможем несколько часов отдохнуть. Люся ушла раньше, а я шла и спала на ходу. Меня дважды задерживали патрули, отводили в свои штабы, выясняли личность. Наконец, добралась до дома, где были наши вещмешки и где уже, сидя на скамье, спала Люся. Вместе с ней влезли на печку и уснули как убитые, не снимая шинелей, а хотели только согреться.

Бой шел уже за деревню, задерживались потому, что не успели еще всех эвакуировать. Как сумасшедший бегал дежурный по части по всей деревне — комбат приказал найти Дробкову и Карпову немедленно. Прошло уже сорок минут, уезжают последние машины батальона, дежурный за ноги стащил нас с печки. Вытянувшись, стояли мы перед комбатом, размахивающим пистолетом перед нашими носами, так толком и не поняв, чего от нас хотели. Мы забились в последнюю машину, груженную какими-то ящиками. Слышна автоматная стрельба, бьют по дороге.

В Болдино комбат вызвал к себе Дробкову и Карпову. Предчувствуя что-то недоброе, мы вошли и козырнули — он был не один. «Товарищ начкомдив, разрешите обратиться к командиру батальона». Комбат улыбался, значит, он забыл про вчерашнее, и краснеть не придется. «Садись, Лена, — просто сказал комбат, — обижаешься? Я вызвал тебя, чтобы от имени командования батальона объявить тебе благодарность. Молодцы, так будете работать, с орденами домой поедете (рад, что не похожа на Шашкину-Машкину)».

Утром комвзвода читал приказ по части: «Дружинницам Карповой и Дробковой за образцовое выполнение… и т. д. объявляю благодарность».

— Служим Советскому Союзу! — браво отвечали мы с Люсей (она тоже Елена).

Мы отступаем, деревни меняются, как в калейдоскопе. В некоторых только развернемся, выроем щели и, не успев принять раненых, уезжаем. В большинстве же из них, где хоть ненадолго задерживаемся, оставляем братские могилы, а в них мальчишки.

Мимо нас на передовую прошла 17-я армянская горно-стрелковая кавалерийская дивизия, прибывшая из Ирана.

А через несколько часов мимо нас отступали остатки дивизии. Это не Иран, где их встречали цветами. Нас без конца бомбят, но мы не обращаем внимания. Раненые все прибывают, их некуда класть — на полу, на соломе нет места. Дополнительно разбивают палатки. Где же он — бог? Что же не видит, что здесь творится? Нет никаких сил смотреть на эти страдания, они не поддаются никаким описаниям. Временами кажется, что это страшный сон или галлюцинации, но тебя тут же возвращают к действительности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});