Конец сезона - Роман Сенчин

– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Изгиб гитары желтой…

В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:

– Нам целый мир чужбина.

– Что? – Жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: -

Да ну тебя вообще! Я же серьезно… Ой, позорище!

А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно и оттого особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:

Качнется купол неба – большой и ярко-снежный,

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки вдвоем.

И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.

– Не пей, давай дождемся.

– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.

Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал

– вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.

Появился сын, спасительно выпалил:

– Там Дашка плачет!

И жена побежала в дом.

6

Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.

– А-а, – злился Сергеев, – вечно все хрен знает как.

Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету.

Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.

В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался оттого, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.

И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью: показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…

Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк.

Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.

Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в

Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый.

Его сняли в “реставрации событий” нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом

“Москва, как много в этом звуке!..” с трибуны на Пушкинской площади… Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни – играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.

– Давай, Ник, помогай! – крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья “опеля” пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.

Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали…

– Тише! Только тише! – встретила испуганно-радостным шипением жена.

– Дашка только уснула!

– Ну отнеси ее в ту комнату, – тоже шипением ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.

Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.

– Ч-черт! – Пришлось расставлять все это на столе.

– Ну, чего? – Как всегда, с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. – Да у вас готово все?!

– Давным-давно, – проворчал Сергеев. – Даже шашлык засохнуть успел.

– О, привет, дорогая! – вскричала Наталья, пошла навстречу жене

Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.

Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные? Сергеев вышел на улицу.

Володька еще возился возле машины. Становилось всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил… Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть…

Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник.

Медленно достал пачку “Винстона”, медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил… Торчать в доме не хотелось – слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись… Нет, лучше здесь.

Мягко хлопнула дверца “опеля”, пискнула сигнализация. “Хм, а

Володька-то молодец”.

Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до этого самого и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в

Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не протестовал. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал… Вообще, правильно с его стороны -

Наталья тетка не бедная, за такой – как за стеной. Хотя… Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить… “Да ну! Что я? – опомнился, мотнул головой Сергеев. – Зачем я-то об этом думаю?” И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.

Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.

7

– Ох, молодца, Никит! Молодца-а! – с чувством, искренне восторгался

Володька.

– В смысле?

– Да как?! Такую деваху заделал. – Сел рядом. – Видишь, как всё у вас отлично… – И добавил, как по секрету: – Вся в тебя. Копия.

Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.

– Давай лучше выпьем.

– Давай! У тебя тут есть?

– Всё есть – и водка, и закуска… Шашлыки вон засохли все.

– Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.

– С водкой всё потянет. Но хотелось – как люди. Вы еще когда позвонили, что рядом. Вот я и нажарил. Теперь хоть опять костер разводи. – Сергеев протянул Володьке полную рюмку, себе капнул на дно. – Ладно, давай.

– Давай, – уже без энтузиазма согласился Володька. – Мы тоже пораньше хотели… Ну, за пополнение в семье. Молодец ты все-таки.

Серьезно.

Чокнулись. Выпили. Сквозь жжение водки Сергеев сипнул:

– Бери шашлык.

– С девчонками надо…

– Как хочешь. – Сергеев закусил. Снова закутался в куртку. Посмотрел на черную стену сарайчика. – Это трудно определить, понять – молодец я или дурак.

Он испугался таких своих слов, захотелось услышать от Володьки недоуменный вопрос, какое-нибудь: “Да ты что?!” Но тот молчал.

Что-то делал в темноте, чем-то постукивал, позвякивал.

– Чего у тебя там? – насторожился Сергеев.

Володька отозвался не сразу, так, кажется, был увлечен и сосредоточен.

– Трубку набиваю, – наконец произнес тихо, сладковато.

– Хм! Не лень?

– Да ну! Кайф полный!.. Вот столько лет гадостью травился, недавно понял… Ты-то все там же – в “Беттоне” своем?

– Угу. Только он “Бенеттон” называется.

– Ясненько.

Володька вставил мундштук в зубы, щелкнул зажигалкой и, огоньком вниз, поднес к табаку. Несколько раз с силой всосал воздух. Затем протяжно выдохнул дым:

– О-о-о!

Запахло вкусно и приторно. Каждый раз улавливая где-нибудь этот запах, Сергеев пытался вспомнить, что он напоминает. Что-то давнее и хорошее. И сейчас вдруг вспомнил.

– У меня мама когда-то печенье такое делала, – сказал, – с карамельками. Клала кусочек карамельки на тесто и пекла в духовке.

Запах такой же был.

– Да, – равнодушно согласился Володька, – табак и называется

“Карамелечный, легкий”… Хочешь попробовать?