За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

«Ах, вот, значит, для чего приходил матрос!» — догадался Миша. И, вскочив, подбежал к батюшке и поцеловал ему руку — торопливо, жарко, непритворно.

— Когда ж в дорогу? — тотчас же, ничуть не помедлив, спросил он батюшку.

— Пинка Ивана Логиновича уходит послезавтра, а сам он будет у нас завтра, к обеду. А уедете вы отсюда на корабль его завтра же. Так что изволь дядю своего встретить как подобает. Да и в дорогу сбираться начинай не мешкая.

— А куда мы поплывем?

— Иван Логинович написал, что в Архангельск.

— А долго это?

— Туда и обратно — все лето уйдет. Путь неблизкий.

Миша взглянул на отца с любовью и благодарностью, — конечно же, нет никого лучше батюшки во всем белом свете! На все лето в морское путешествие! Ах, как прелестно! Он еще раз припал к отцовской руке, но был уже не здесь, а там, в море, под парусами, под солнцем, под ветром.

4

Спустившись из кабинета батюшки к себе в комнату, Миша даже не взглянул на крепость: теперь, после только что случившегося разговора, куда интереснее было разглядеть висевшую на стене карту Европы.

О, сколь долгим оказывалось предстоящее путешествие! Надобно было пройти Финский залив, все Балтийское море, обогнуть Швецию, пройти проливами Зундом, Каттегатом и Скагерраком и через моря Северное, Норвежское и Баренцево и только после этого достичь наконец Белого моря, где и стоял Архангельск.

Миша долго смотрел на карту. Ему грезились летящие чайки и шелест парусов, огни маяков и запах водорослей. Однако ж наваждение было недолгим: его отогнала мысль, что надобно тотчас же собираться в дорогу.

«Что ж теперь делать? — подумал Миша. — Собраться можно и завтра, а нынче пойду–ка в людскую — попрощаюсь с Акимом Прохоровичем, с Маврой, с Ванькой».

При мысли об этих людях у Миши и сладко и одновременно грустно стало на сердце: сладко оттого, что Ивана Логиновича он любил и путешествие с ним было в радость, а горестно оттого, что расставание с дворовыми людьми, коих он тоже любил, да и они платили ему тем же, было для Миши печальным. С Акимом Прохоровичем — старым петровским солдатом — была у Миши крепкая мужская дружба; Мавра — «черная» кухарка — чуть ли не ежедень подбаловывала его чем–нибудь вкусненьким; а о Иване, «верном Личарде», и говорить не приходилось: они и на речку убегали вместе — купаться, удить рыбу, бродить по причалам, а однажды даже пробрались на пузатый купеческий когг, стоявший возле Биржи. Вместе с другом Ванькой лазали они и по деревьям и на колокольню еще не до конца построенного храма Трех Святителей.

«Найду ли я на корабле друга подобна Ване?» — подумал Миша с печалью и, вздохнув, снял с гласиса игрушечной фортеции оловянного поручика, чтоб подарить его Ване на добрую о себе память. Затем, поразмыслив немного, поставил поручика обратно, решив, что невелика будет другу радость от такого презента. И взял с полки игрушечный пистоль — один из двух имеющихся у него, но более другого любимый, двуствольный, с настоящими кремневыми замками, от коих при ударе, как только спускались курки, летели самые всамделишные искры; в прошлом году подарил ему пистоль тот же дядя, вернувшись из заграничного морского вояжа.

Засунув пистоль за пояс, Миша вышел во двор. Солнышко уже ушло, и тихий вечер опускался на город.

30

Еще не было темно, но сумрак уже выступал из всех черных щелей, растворяясь в воздухе подобно серому туману. В небе бледными светлячками начинали мерцать, то слабо вспыхивая, то как будто угасая, первые робкие звездочки, и близко к небесному окоему, рядом со шпилем Петропавловского собора, повис узкий светлый серп молодого месяца.

Слышно было, как в конюшне хрупают овсом кони, как скрипит, проезжая по улице, плохо смазанная телега и звенят подковы запряженной в нее лошади.

Миша поглядел на мансарду: в окне папенькиного кабинета вспыхнули огоньки — сначала один, затем другой.

«Шандал зажег папенька, — подумал Миша, — значит, что–то писать станут».

В первом этаже светилось только одно окно — в покое бабушки, все остальные окна были темны: домочадцы берегли свечи, не осмеливаясь жечь их понапрасну, — в доме Голенищева — Кутузова транжирство в чести не было.

Миша глянул вперед, на окна людской, что размещалась во флигельке, отстоявшем от господского дома саженях в пяти — в глубине усадьбы, поближе к конюшне, — и увидел, что оба ее окна темны и распахнуты настежь.

«Вечеряют», — подумал Миша и осторожно толкнул дверь. В единственной горнице флигелька за столом, стоящим вдоль фасадной стены, сидело с полдюжины дворовых людей. На столе остались только жбан с квасом да глиняные кружки, а вся остальная посуда уже была убрана и стояла, ожидая мытья, в стопках на остывающей плите. Люди сидели без света, уютно сумерничая, и светились во всей горнице лишь желто–красные угольки в печи, тихо потрескивая и расточая приятное тепло семейного очага.

Во главе стола, под образом Николы Морского, сидел Аким Прохорыч — единственный среди всех собравшихся вольный человек, обитающий в доме иждивением Лариона Матвеевича. Был он стар, однако же еще крепок и пришел в дом не сам по себе, но по приглашению хозяина, ибо из тридцати лет своей прошлой службы десять лет состоял при Ларионе Матвеевиче денщиком. И когда из–за ран и хворей признан был старый солдат к дальнейшей службе непригодным, капитан взял инвалида к себе, определив прислуживать за барским столом и поставив его за то на полный пансион.

За столом, кроме Акима Прохорыча, была и Мавра и другие дворовые господ Голенищевых — Кутузовых: конюх, скотница, портомоя, кухарка. А дружок его, Ваня, сидел ближе всех к двери.

Как и почти всегда, насупротив отцова денщика устроился за столом еще один приживальщик — крепостной человек Алешка, прозванный за сугубое суеверие и великую набожность Алексеем — Божьим Человеком. Был Алексей в молодости изрядным охотником и не раз ходил в поле вместе с Ларионом Матвеевичем. И зайцев травил, и на лис ставил капканы, и волков брал облавой, а приходилось — и на медведя шел без опаски.

На медвежьей потехе и приключилась с Алексеем беда. Вышел он рядом с барином на «хозяина», а тот оказался матерым стервенником в полторы сажени ростом и, встав на задние лапы, попер бесстрашно на Лариона Матвеевича.

Побелел лицом барин, однако ж господский гонор и прирожденная дворянская спесь, смешанная с офицерскою храбростью, не позволили ему задать стрекача. Лишь попятился его благородие, поднимая мушкет, но, когда нажал на курки, искры от кресал хотя и брызнули, да порох не вспыхнул. Бросил капитан мушкет и оглянулся в растерянности на Алексея. И тот, ни единого мгновения не рассуждая, кинул барину рогатину, а сам остался с ножом. И умный зверюга, будто понимая, что для него рогатина куда хуже и опаснее ножа, обошел, как на придворном куртаге, барина и навалился на Алешку.

Барин, конечно, на помощь холопу подоспел и вогнал рогатину «хозяину» под лопатку, только после той охоты стало у Алексея худо с глазами: не прошло и года, как он ослеп и ни к какой работе более уже не годился.

Пришлось капитану оставить Алексея в приживальщиках.

Только когда Алексей ослеп, то, видать, из–за безделья все чаще стал в церковь ходить, слушать всякие пустопорожние старушечьи байки, а потом перевирать в людской на свой манер.

Когда Миша появился в людской, денщик и слепец, как обычно, спорили.

— Что ж, по–твоему, и собор святых апостолов Петра и Павла тоже не царь заложил? — с обидой и напором говорил Божий Человек, как видно продолжая спор, начатый еще накануне.

— Почему не он? — нехотя отозвался старик. — Может, и он. Соборы закладывать да корабли с верфей спущать — дело царское.

— Ну, спасибо тебе, Аким, — уважил, — съехидничал Божий Человек. — Хоть в этом правоту мою признал, казенная твоя душа. — И, по–видимому возвращаясь к истоку нынешнего спора и желая добиться своего, сказал с еще большей настойчивостью: — И вот когда собор заложили, то и приказал царь из пушки палить. И с тех пор каждый день, ровно в двенадцать часов, в память об этом из пушки и палят.

Старик поморщился. Видно было, что ему страсть как не хотелось еще раз опровергать собеседника, но он, хотя и с явным к тому нежеланием, все же процедил сквозь зубы, досадливо перед тем вздохнув:

— И про пушку, Алешка, опять же набрехали тебе. Из нее палить стали, почитай, лет через десять после того, как государь помер.

Миша внимательно следил за разговором двух бывалых людей. Он вообще более всего любил слушать рассказы солдат, странников, моряков — обо всем, что видели они, что слышали, что знали. Не было для него большего наслаждения, чем узнать что–то новое, дотоле неведомое. Он не просто слушал, но вслушивался, не просто вбирал в себя то, о чем рассказывали, но впитывал, вдумываясь и размышляя, и либо принимал, либо отвергал сообщенные ему сведения, насколько хватало у него ума и сообразительности.