Снега Аннапурны - Вадим Слуцкий

длинные мягкие полосатые половики.

Все стены, даже на большой высоте, – в фотографиях. Очень много снимков гор и горных хребтов. В основном, фото чёрно-белые и явно любительские. Некоторые снимки хозяин не повесил, а приклеил к обоям. Также были здесь озёра, леса, реки, походные костры и возле них – группы детей.

На столике, на подоконнике, на шкафу и везде, где только можно, стояло и лежало огромное количество всяких безделушек и мягких игрушек.

Над кроватью висел портрет мамы Григория Иосифовича, простой женщины, типично еврейской внешности, в платке, с большим носом и добрыми глазами. Такой же портрет, но маленький, стоял в рамке на столе.

Вся обстановка производила двойственное впечатление. Всё старое-старое, запущенное, потолок шелушился, в половиках протёрты чуть ли не дыры, мебель потемневшая, обои у окна отделялись от стены. Но, как ни странно, что-то здесь и привлекало.

В этой квартире ощущался крепкий, неуничтожимый, настоявшийся за долгие годы дух живших здесь людей. Они исчезли, но предметы, которыми они пользовались, будто пропитались их жизнью и продолжали нести её в себе. Старые вещи как бы хранили тончайший запах ушедших, когда-то носивших их, смотревших на них, бравших их в руки людей.

Конечно, запущенность квартиры, очевидная бедность хозяина бросались в глаза. Но Григорий Иосифович привык и не замечал этого. Здесь, в этой комнате, жили и умерли его родители. Здесь он пережил много радостных и горьких минут. Всё здесь было пропитано его молодостью, его жизнью. Каждая мелочь о многом говорила.

Да, порой ему становилось тяжко здесь, как в тюрьме. Хотелось чего-то иного, нового, интересного. Он ведь был когда-то путешественником, изъездил всю страну.

Коммерсанты много раз предлагали Григорию Иосифовичу продать квартиру, давали хорошую цену. Квартира эта идеально подходила для переоборудования в магазин или, допустим, парикмахерскую. Но он всем отказывал.

Это было его место на Земле. Он не променял бы его ни на что другое.

Часа через два Григорий Иосифович проснулся.

Момент пробуждения в последние годы стал для него тяжёлым. Трудно было заставить себя встать. Хотя в общей сложности он спал достаточно. Но всегда хотелось ещё.

Всё-таки он поднялся с кресла и опять пошёл на кухню. Помылся, приходя в себя после сна. В мутное круглое зеркальце, висевшее на стене над раковиной, он старался не смотреть: ему неприятна была своя стариковская внешность.

Он вышел в коридорчик и прикатил тележку на кухню. Бутылки с этикетками, грязные, с остатками жидкости внутри – не принимали. Приходилось их мыть. Той же самой стальной губкой, которой он чистил картошку, он оттирал под краном этикетки, промывал бутылки внутри. Почти час ушёл на это.

Затем он снова загрузил всю дневную добычу в тележку, выкатил её в коридор, надел куртку, открыл дверь и отправился сдавать бутылки.

Приёмный пункт находился на Еврейской улице, во дворе. Идти туда приходилось полчаса. Хотя в молодости он дошёл бы за 10-12 минут.

Склад бутылок занимал бывший шахматный клуб, там же когда-то проходили заседания Одесского общества фотоискусства. Разумеется, эти две советские организации давно приказали долго жить.

К кирпичному зданию со двора было пристроено что-то вроде дощатой веранды. Это и был бывший шахматный клуб. У двери даже сохранилась вывеска.

Во двор вели арочные ворота. Пройдя через них, Григорий Иосифович очутился в тесном пространстве, конфигурацию которого затруднился бы определить любой геометр. Тут были странные острые и тупые углы, узкие переходы, тупики: всё на пространстве нескольких метров. Слева стояла вкопанная в грунт узкая скамеечка. Прямо над ней висело протянутое на веревках мокрое бельё. Одна стена – в два этажа, другая, казалось бы, того же дома, – почему-то в три. По этой стене вилась древняя железная, вся проржавевшая, наружная лестница, узкая и крутая. По ней бегали вверх и вниз замурзанные маленькие дети.

В центре двора росли чахлые кусты роз и были кучей навалены пустые дощатые ящики. Несколько таких же ящиков, составленные друг к другу и друга на друга, представляли нечто вроде стола. За этим столом, тоже на ящике, поставленном стоймя, сидела немолодая полная одуловатая женщина. Волосы у неё были какого-то странного, свинцового, оттенка, а кожа красная, как у индейца. Эта женщина принимала бутылки. По левую руку от неё находилось несколько ящиков, уже наполненных бутылками. Рядом толпились люди: всех их Григорий Иосифович много раз видел и более-менее знал.

Когда он ещё входил в ворота, ему послышалось, что кто-то сказал: «О! Герцог зъявився!» Здесь у всех были прозвища. Приёмщицу, например, за глаза звали «Малка». Коротконогая, низенькая, улыбчивая женщина-бомж с отчаянно-красным носом-картошкой называлась «Ред-Бульба». Другую, всегда раздражённую и злую, называли «Зая». Спутника Ред-Бульбы, высокого, печального и худого, кликали «Тушкой». А у Григория Иосифовича было прозвище «Герцог». Держался он доброжелательно, но отстранённо, да и выглядел в этой среде необычно. Правда, в глаза его так никогда не называли, но он знал об этом прозвище.

Увидев «Герцога», Ред-Бульба часто-часто закивала головой, широко улыбаясь при этом. Она, единственная здесь, была доброй, приветливой и открытой, и даже на прозвище не обижалась. Григорий Иосифович вежливо поздоровался, продемонстрировав свою обаятельную улыбку: ему всегда нравилась эта женщина, хотя он ни разу с ней не разговаривал.

Бутылки сдавал бомж Саня, по кличке «Чукча». На самом деле русский, по фамилии Ларионов. Этот человек казался древним стариком: плешивый, сгорбленный, с глубокими, как разрезы, морщинами, с дрожью в руках – а было ему чуть больше 50-ти лет.

Рядом стоял Миша, или Мойша-Вструнку, безобразно толстый, как кисель. От него всегда ужасно пахло. Изо рта у Мойши торчал чёрный гнилой зуб. Этого человека Григорий Иосифович не любил и никогда с ним не здоровался.

Остальным он слегка кивнул головой и довольно громко и приветливо сказал: «Добрый день!»

Вокруг Мойши кучковалось несколько человек, без энтузиазма что-то обсуждавших. Говорили они громко и возбуждённо, и Григорий Иосифович невольно прислушался к разговору, хотя слышал плохо.

– Ты чуешь чи не бачишь? Це ромы** з Азии, – сказал кто-то.

– И шо? Как вони до нас достигли?

– Хто их знае. У них там война, воны сдристнули до нас.

– И шо?

– А то, што они чистят наш район.

Кто-то громко выругался, но заметив, что рядом стоит «Герцог», запнулся.

Григорий Иосифович редко вступал в разговоры с этими людьми, хотя они его очень интересовали и он их жалел. Разговора этого он толком не понял, хотя знал, конечно, что «ромами» в Украине называют цыган.

Но тут Мойша сказал:

– Разфасовать их, выродкив!

– Ну и расфасуй. Сядешь как тёпленький.

– Я сяду, но цих гадов