Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приехала тёща, и Костина жена после нескольких безобразных скандальных сцен, свидетелями которых были соседи, менты и ребёнок, написала заявление. Суд, где за Костю вступилась спортивная и околоспортивная общественность, проявил снисхождение и приговорил его к году принудительного лечения от алкоголизма.
Содержание в больничке, не в пример Михайлычу и мне, Костя переносил без видимых душевных потрясений. С утра, пока мы ещё валялись на больничных койках, и вяло соображали, вставать нам на умывание или нет, Костя в коридоре делал физзарядку и входил в нашу палату на руках.
– Циркач, чисто циркач! – улыбаясь, говорил Ерофей Кузьмич Бывалин, мой сосед по койке, священнослужитель в отставке, считавший себя репрессированным за веру:
– Я ведь в попы по случайности попал, поскольку любил читать что-нибудь замысловатое, в том числе и библию, – рассказывал Бывалин, улыбаясь в бороду. – Село наше Лоскутово с полтыщи дворов, да и рядом Годяйкино, Репное, почитай столько же. После войны сильно верующий был народ, как же – смерть, страдания вокруг, а сверху начальство кулаком по столу стучит, или за кобуру хватается, если что. Ну, а церковь-то закрытая. Собираются по избам, псалмы поют, молятся, библию вслух читают. Вот и я стал интересоваться. Разговор у меня чистый, да и с чувством могу прочитать, особенно если история трогательная, про Иова, проповеди Христовы, деяния апостолов. А, надо сказать, была у нас одна старуха в Лоскутово, голова – ума палата, что там тебе министр иностранных дел. Эта старуха в пятидесятом году и подбила народ написать Сталину, чтобы позволил открыть в селе храм. Так и вышло по её, только не совсем: церковь открыли, а Макаровну власти неизвестно куда упекли за бидон бражки, который у неё нашли в чулане.
Приехал архиерей, народ к нему гурьбой повалил как на демонстрацию, а он всех благословил и говорит, что некого ему на приход ставить, кроме отца Владимира, коему уже шёл девятый десяток. А из толпы кричат, что есть де у нас ему помощник и меня называют. Так я и прилепился к храму, учился всему у отца Владимира, а когда он отдал богу душу, то архиепископ Геннадий рукоположил меня во священники и пробыл в оных двадцать лет, до семьдесят второго года.
– А кто тебя Ерофей Кузьмич рукоположил в ЛТП? – усмехнулся я.
– Типун тебе на язык, – обиделся старик. – Грешен я стал в винопитии, а тут и сёстры подсобили, затеяли против меня суд по разделу имущества. К тому времени я уже был от храма отставлен, и меня заместил молодой выпускник семинарии. А врагов имелось – вся верхушка района. Когда был в попах, не трогали, а стал простым советским человеком, так и не забыли отомстить. Сестёр подговорили написать заявление, ну, дальше дорога у нас сюда у всех одна и та же.
Удивительно, что, несмотря на почтенный возраст, была в отставном священнослужителе располагающая к нему безалаберная открытость. В карантине он не унывал и вёл себя так, как будто с ним ничего особенного не случилось. Едва появившись в палате, маленький, остроносенький, похожий всем своим обличьем на суетливого серого, присыпанного дорожной пылью воробья, он сразу же со всеми перезнакомился, рассказал о себе, и стал проявлять неназойливое сочувствие. – Эх, как вас, молодой человек, угораздило, – сказал Бывалин мне. – Господи, какие тягости приходится нести людям! Вразумилище ли обитель сия? Достойно ли имени человеческого пребывание здесь?…
– Зачирикал воробышек бородатый, – прохрипел Михайлыч, зарываясь перебитым носом в подушку. – Вот пойдёшь вниз с тазиком на рыгаловку, получишь вразумилище под самую завязку.
– Так что же вас привело сюда? – продолжал невозмутимо расспрашивать Ерофей Кузьмич.
– Случайно, – пробормотал я первое, что пришло мне на ум.
– Ах, случайно! – воскликнул Бывалин. – Да понимаете ли вы, что попали в самую, что ни на есть точку! В самое яблочко! В том то и дело, что случайно…
Я молчал, меня совсем не интересовала философская подкладка всего со мной случившегося. Случайно или закономерно, но я нахожусь здесь, в нескольких десятках километров от дома, в казённом больничном здании, и назад, в прежнюю жизнь у меня отрезаны все пути.
На улице стремительно темнело, зажглись фонари. Они скрипели и мотались на ветру, светлыми полосами расчерчивая потолок и стены нашей палаты, и она как будто плыла сквозь этот бесстрастно мечущийся холодной свет. И вместе с ней плыли мы.
– Вам сколько определили? – встрепенулся Ерофей Кузьмич. – Тоже два года? Только не отчаивайтесь. И это пройдёт, и это минет.
– Гады! Ах, гады! – заскрежетал зубами Михайлыч и соскочил с кровати. Качающиеся полосы света высветили его изломанное приступом бешенства лицо. – Всем башки порасшибаю, но отсюда уйду!
Он рванул на груди халат и пуговицы с сухим треском полетели на пол. Михайлыч ринулся к окну и с размаху прошиб стёкла двойных рам. Его руки сразу почернели от крови. С грохотом, осыпав всех битым стеклом, вывалилась внутренняя рама. Наружную Михайлыч вышиб ногой и ринулся вслед за ней со второго этажа.
Всё это произошло так быстро, что никто из нас толком не смог сообразить, что же делать.
В коридоре затопали сапогами, захлопали дверями, заорали, и у меня возникло такое ощущение, что по всему зданию прошла нервная судорога.
– Ну-ка, марш отседова в восемнадцатую! – скомандовал нам дежурный прапорщик, появляясь на пороге.
Натянув на себя халаты и захватив курево, мы пошли в другую палату. В ней была занята всего одна койка, на которой сидел наголо остриженный парнишка, совсем ребёнок. Звали его Вова, о чём свидетельствовала грязная наколка на тщедушном запястье.
Рассказав про случай в нашей палате, Ерофей Кузьмич размотал и Вовину историю.
Ему, как выяснилось, было всего восемнадцать лет и две недели от роду. Эти две недели своего совершеннолетия он провёл под конвоем: после дня рождения, который ознаменовался грандиозной пьянкой, юбиляра задержали, потому что не только Вова ждал эту торжественную дату, но и милиция, и, конечно же, соседи, которых он извёл своими ежедневными попойками и скандалами.
Худосочный плод скоропалительной любви, Вова вечно мешал матери, которая, как он выразился «была бабец в норме». За восемнадцать лет он видел её всего несколько раз, жил с бабушкой, которая умерла, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и Вова остался один в квартире. Деньги от матери приходили исправно, то из Норильска, то из Анадыря, то из Магадана, и довольно много денег, которых ему хватало для того, чтобы пить самому и поить своих дружков и подружек. К совершеннолетию Вова узнал вкус всех спиртных напитков, продающихся в магазинах, всех аптечных и хозмаговских суррогатов, умело запаривал маковые головки и изредка кололся, когда удавалось перехватить по случаю наркотики.
– Как же такое можно? – недоуменно спрашивал Ерофей Кузьмич. – Ведь от этого можно смертельно поразиться?
– Ничего ты не петришь, дедуля, – рисовался Вова, раскинувшись на кровати. – Хочешь, я и здесь тебе колёса сделаю. Первое – марганцовка, второе – эфедрин, третье – уксусная эссенция. Тридцать минут времени – и ты уже балдеешь в раю.
– А наш капитан Попов знает про это? – спросил Бывалин. – Про то, что ты колешься?
– Конечно, знает, – ответил Вова, закатывая рукав больничной рубашки на левой руке. – Эти метки ничем не скроешь.
От локтевого сгиба до кисти руки была изъязвлена зарубцевавшимися нарывами от грязных шприцов, которыми Вова делал себе уколы.
– Эх, жизнь пошла! – завздыхал Ерофей Кузьмич. – Нарочно не придумаешь. И что это за жизнь пошла, когда каждый норовит себе вдребезги башку расшибить?
На огонёк к нам в палату забрёл какой-то старожил больничного стационара. Он попросил закурить и сообщил, что Михайлыча с переломом ноги увезли на «скорой помощи» в районную больницу.
– Не он первый. И до него у нас тут были парашютисты. Да толку от этого нет. Одни переломы да сотрясения. Тут лучше не прыгать, а то допрыгасся…
До чего можно допрыгаться, он уточнять не стал, но и без этого мне за неделю пребывания в ЛТП многое стало понятно.
Это была тягостная полубессонная ночь. Я ворочался с боку на бок и никак не мог найти себе места, чтобы не слышать ударов сердца, его тяжёлого и отпугивающего сон туканья. Тугие удары крови били меня по вискам, а перед глазами в бешеном темпе прокручивались отрывки самых разнообразных видений, остановить которые я был бессилен. Внезапно мной овладел безотчётный страх. Я боялся не окрика, не удара, не чего-то ещё, что причинило бы мне физическую боль. Был просто страх, от которого немела грудь, пересыхал язык, а по телу ползали мелкие противные букашки.
Вдруг я с испуганным удивлением обнаружил, что смотрю на себя со стороны. Неведомо от чего это произошло, но между тем человеком, кто был мной и лежал на кровати и тем, который думал о нём, этом человеке, обозначилась нечёткая, но явственная граница. И вдруг я особенно остро почувствовал, – мы стали разными людьми и приглядывались друг к другу с настороженным удивлением, не понимая, как мы живём вместе и почему нам досталась общая оболочка. Это состояние длилось недолго, но поразило меня до глубины души, как предчувствие чего-то неизбежного и ужасного, что непременно на меня вскоре обрушится.
- Дороги веков - Андрей Никитин - Прочая документальная литература
- Великая война. Верховные главнокомандующие (сборник) - Алексей Олейников - Прочая документальная литература
- Солнце, Луна, Марс - Игорь Прокопенко - Прочая документальная литература
- Специальное сообщение о положении в гор. Киеве после оккупации его противником - - Савченко - Прочая документальная литература
- Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока - Николай Стариков - Прочая документальная литература
- Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока - Николай Стариков - Прочая документальная литература
- Британская армия. 1939—1945. Северо-Западная Европа - М. Брэйли - Прочая документальная литература
- Воспоминания - Елеазар елетинский - Прочая документальная литература
- Товарищ Сталин. Личность без культа - Александр Неукропный - Прочая документальная литература / История
- Заложник - Давид Кон - Прочая документальная литература / Триллер