Красный Жук - Сурмин Евгений Викторович

– Ты гляди, какая змеюка! Вылитая моя тёща, та ещё ведзьма! – раздалось сбоку.

Пётр так увлёкся, что не заметил подошедшего товарища. «Сейчас здесь будет столпотворение, как у медведя», – понял он. Парни уже вставали, один Задира молотил блины, как новомодная машина комбайн.

Слова Василя неприятно кольнули Петра, словно разрушилась некая интимная магия, связывающая его с той стороной. Словно, разглядывая рисунок, они будут делить с ним то, что он уже посчитал полностью своим. Резко захотелось курить и побыть одному. «Чёрт с ним, найду ещё», – подумал Даданин о художнике и в одной гимнастёрке выскочил за дверь, которую указал им Андрей.

Проскочив двух бойцов с автоматами, Пётр затянулся папиросой и осмотрелся. Место ему не понравилось и вызывало подсознательное чувство тревоги. Участок двора был огорожен колючей проволокой, формируя длинный узкий прямоугольник. Начинаясь от крыльца, он заканчивался закрытыми воротами, отсекающими воинскую часть от внешнего мира. Автоматчики у ворот придавали месту зловещий оттенок.

«А куда идти-то?» – подумал Пётр. Глаза цепляли их автобус, отбрасывающий длинную тень, да с десяток лавочек по обе стороны от дороги. Внутренний дворик походил на какой-то отстойник для заключённых, а автоматчики – на конвой. Стоять тут было решительно незачем, да и холодно в одной гимнастёрке. «Этот валенок что-то напутал», – подумал Пётр и, зло отбросив окурок, двинулся в сторону крыльца.

– Стой!

Автомат был направлен в сторону старшего сержанта, а бойцы, в которых Пётр опознал кольщиков дров, перестали напоминать деревенских увальней. «А они воевали, – пронеслось в голове Петра. – Вон как зыркают, волчары». По спине пробежал холодок нехорошего предчувствия.

– Товарищи, вы же видели, я только что вышел. Ваш начальник сказал этому Андрею накормить нас, и вообще… – Пётр поймал себя на заискивающем, оправдательном тоне.

«Да кто они?» – заметалась мысль. Маска хозоб-слуги осталась там, в такой мирной, хорошо протопленной столовой с блинами и улыбчивой поварихой. А тут, во дворе, его держали под прицелом два тёртых бойца с холодными, внимательными взглядами хищников. Такой взгляд он встречал в Польше у командира разведбатальона дивизии.

– Накормили? – усмехнулся автоматчик.

– Да.

– Ну вот. Если в эту дверь вышел, значит, не приняли. Раз не приняли, ходу на территорию части нет, – приподняв палец, совершенно без акцента сказал узкоглазый боец с лунообразным улыбчивым лицом.

– Товарищи, как же так, у меня шинель там!..

– Вынесут.

– Да нет! Вы не поняли, товарищи, я просто покурить вышел, мне назад нужно. Видите, я без шинели, я покурить! – выставив перед собой коробок спичек и пачку «Казбека», зачастил Пётр.

– Стой, где стоишь, сержант. Или устав караульной службы забыл? – усмехнулся первый часовой.

От этого фамильярного пренебрежительного «сержант» Петра бросило в жар. «Издеваются, суки!»

Гнев толкнул его к автоматчику:

– Я старший сержант! Понял?! Ты! Старший сержант! Пока ты тут! Я в Польше! Понял?!

Навалившись грудью на автомат, Пётр схватил бойца за отвороты шинели. Искажённое восприятие сержанта сфокусировалось на препятствии, не дающем войти в эту чёртову дверь. Риск получить пулю в упор или удар прикладом от второго бойца отступил перед неосознанной необходимостью переложить вину на других.

Два хищника, оскалясь и давя друг друга взглядами, сцепились и замерли, как сжатые пружины. Момент, когда часовой освободился от захвата и зафиксировал его шею, Пётр пропустил. Часовой притянул Петра к себе так, что они упёрлись лбами, и заглянул в глаза. «Это не волк, это змей», – подумал Пётр. Взгляд часового ввинчивался в мозг, давя гнев, а вместе с тем и желание драться.

– Польша, гришшь, а сейчас тарелка каши важнее приказа стала, – вбивая каждое слово в Петра, прошипел часовой. И резко освободил захват.

Пётр, непроизвольно упиравшийся в его грудь, соскользнул на ступеньку вниз. Из него словно выдернули стержень: старший сержант побледнел, ссутулился. Развернулся и, шатаясь, словно залпом вмазал двести граммов водки на голодный желудок, побрёл к автобусу.

«Позор. Господи, какой позор…» Разум больше не мог дистанцироваться от всех фактов и фактиков. Перед глазами один за другим пронеслись сначала капитан, назвавший их кандидатами в курсанты, а затем хозяин кабинета с усталыми глазами и грацией леопарда, который назвал их уже не курсантами, а сержантами. Свою судьбу они решили ещё тогда, ввалившись в кабинет требовать пайку.

Шоколад, воры, жаловаться Жданову… Господи, какой он идиот… Да никто про них не забыл, тут, вообще, похоже, ничего не забывают. Проверяли, ждали, кто бросит строй. И повариха эта: «Ребятки, кашка». А он баран. Баран! Бежали пожрать, как будто неделю не ели, радовались, какие самые умные, других звали.

«А они ведь и сейчас там стоят, – пронзила Петра мысль. – Стоят. Ждут. Приказ. Те там ждут, а эти за мной сейчас выскочат!» К горлу подкатил ком, стало трудно дышать. Пётр рванул ворот гимнастёрки, не замечая скрывшуюся в снегу пуговицу.

Он вдруг снова почувствовал себя тринадцатилетним подростком, плачущим над телом своего первого друга. Пёс по кличке Малыш был старше Петра на год. С того момента, как мальчик начал ходить, он стал его телохранителем и верным спутником. Тогда его накрыло чувство непоправимой утраты, и он разрыдался. Его мудрая любимая бабушка присела рядом, погладила по голове: «Не плачь, дорогой. Пусть не по закону, но по крови ты князь Дадиани. Дадиани не плачут».

Потерянный сержант безучастно смотрел, как во двор выскакивают ещё весёлые парни, как чернявый сержант из Одессы несёт ему шинель. Как останавливается в шаге, растерянно оглядывает Даданина, что-то спрашивает.

Двор затихает. Умолкают смешки. Пытаясь осмыслить рубленые фразы часовых, парни переглядываются. Одессит осторожно кладёт шинель на лавочку и отходит к своим.

– Як гэта назад у частку? Як не прыдатныя? Што я дома скажу, братанам, баці? Што Васіль не прыдатны? Прыдатны я! Пусці! Пусці, кажу![2]

Обстоятельный белорус танком двинул на автоматчиков, от волнения полностью перейдя на привычный говор. Продолжая метафоры, можно сказать, что в ответ ему прилетело из крупного калибра. Василь слетел с крыльца и уткнулся в снег, освобождая желудок.

– О следующего не буду приклад марать, а прострелю колено и поеду в отпуск. Всем ясно? Сейчас придёт шофёр, отвезёт вас на железнодорожную станцию, оттуда по своим частям. Другой дороги у вас нет!

– И долго его ждать? – глядя исподлобья, спросил рослый шатен с перебитым носом.

– Боксёр, что ли?

– Ну, боксёр.

– Ну, боксёр, – передразнил его второй часовой, – жди. Обычно он в автобусе сидит. Но ваш красавчик, – кивок в сторону Петра, – его же послал по уставу форму найти. Так что присаживайтесь на скамеечки, ножки не утруждайте.

– Ещё третьи петухи не прокричат, обернётся Андрей красным молодцем, – заржал часовой, сбивший белоруса с крыльца.

– Убью! Сука!

Стоящий в дверном проёме Задира отбросил недоеденный блин и бросился вперёд. Проскочив часовых, он набросился на так и не вышедшего из оцепенения Петра. За несколько секунд он повалил его на землю и начал избивать, беспорядочно молотя руками по лицу. Прежде чем его оттащили, лицо старшего сержанта успело превратиться в говяжью отбивную.

Щуплый сержант оказался на удивление сильным: только вчетвером его удалось оттащить от жертвы. Оправдывая свою кличку, Задира продолжал вырываться, оглашая дворик концентрированной смесью мата, проклятий и угроз.

– Хорош блажить, парень, не на паперти, – отрезал поток брани уверенный властный голос.

На груди выскочившего в одной гимнастёрке капитана было два – два! – ордена Красного Знамени. Сержанты, не веря своим глазам, узнали в нём своего сопровождающего Андрея.

Одной фразой успокоив Задиру, капитан подскочил к Петру и аккуратно пробежал пальцами по его лицу.