Шорох сухих листьев - Федор Кнорре

Потом он слышит, как мимо его двери ходят, сперва потихоньку, потом нарочно топая и покашливая, - значит, тетя Люся с Казимирой дожидаются его чай пить.

Не дождавшись, они стучатся к нему в дверь, он откликается слабо, и они входят, обе сразу, вдвоем, обеспокоенные каждая по-своему.

- Похоже, что я решил поваляться денек! - развязно объявляет Платонов и усмехается - ему действительно забавно смотреть на них. У тети Люси сразу делаются страдальческие глаза, а Казимира непреклонно выпрямляется и "берет себя в руки", хотя весьма сомнительно, бывают ли у нее моменты, когда она себя "не держит в руках".

- Понятно, лежите смирно, не смейте шевелиться! Сейчас я принесу! - и стремительно уходит.

Тетя Люся, страдальчески тиская руки, подходит ближе, озабоченно вглядываясь Платонову в лицо.

- Очень было плохо? Очень больно? - виновато шепчет она, и видно, что уже и ей самой больно от сочувствия. - Я знаю: очень, очень, очень!

Входит Казимира, в руке ее твердо зажата тарелка, на которой стоит большая рюмка какой-то травяной настойки мутно-зеленого цвета.

- Пейте, сейчас же, перед едой. Это совершенно новый состав!

- Пожалуйста, с удовольствием... что мне стоит... спасибо! - бормочет Платонов, принимая тарелку и с отвращением принюхиваясь к исходящему от рюмки запаху ромашки, валерьянки и, наверно, каких-то лопухов.

- Вот и пожалуйста! Пейте живо. А почему эти окна не открыты? Сию же минуту надо впустить как можно больше свежего воздуха.

Пока она, набросившись на окна, обеими руками расталкивает створки в разные стороны жестом энергичного милиционера, разнимающего двух драчунов, Платонов умоляюще показывает на рюмку и дотрагивается кончиками пальцев до груди.

Тетя Люся, испуганно глядя в спину Казимиры Войцеховны, воровато протягивает руку, самоотверженно опрокидывает рюмку себе в рот и быстро ставит обратно на тарелку.

- Брр! Ну и гадость! - фальшиво крякает Платонов.

- Выпили? И не умерли! - поучительно замечает Казимира, оборачиваясь. - Все мужчины изнежены и нетерпеливы. Поэтому они вечно пытаются приписать эти свойства женщинам... Впрочем, большинство женщин тоже изнежены и тоже нетерпеливы, это верно!

Немного погодя Платонову приносят в постель чай, а Казимира Войцеховна с кошелкой отправляется в магазин, и при этом у нее волевой и непреклонный вид, а тетя Люся с тряпкой в руке бродит по комнате, то вытирая пыль с книг, то перелистывая и перекладывая их с места на место. Считается, что таким образом она ухаживает за больным Платоновым, потому что, когда он здоров, он этого при себе никогда не допускает. Теперь же он все терпит, и его нисколько не раздражает, даже когда она, раскрыв журнал, забыв про уборку, надолго остается стоять посреди комнаты, опираясь на половую щетку, как на копье.

Платонов хмыкает, и она оборачивается.

- Вы похожи сейчас на часового у ворот замка!

Тетя Люся рассеянно моргает, долго обдумывая, что он сказал, потом с грустью качает головой:

- Нет... во мне нет ничего воинственного!

Она опять обращается к журналу, потом откладывает его, принимается подметать, очень медленно, задумчиво улыбаясь, склонив голову набок.

- Я постоянно об этом размышляю! - начинает она разговор, и щетка без толку елозит на одном и том же месте.

- Насчет букашек?

- Да, они меня так поражают! Я себе это все так живо представляю, как в мой организм прорвалась зловредная шайка этих мерзавцев. Вирусов! Чтоб меня сгубить. И они нахально принялись размножаться и мучить меня, и тут эти мои милые крохотные букашки - ну, я условно их так называю, - мои белые и красные и всякие там тельца кидаются в погоню, накидываются на негодяев и загрызают, загрызают! И некоторые, бедняжки, конечно, сами погибают! И в конце концов они меня спасают. Разве это не трогательно?.. Ну вот, вы смеетесь, я очень рада, если вас развлекла... На той неделе я себе порезала руку. И что же? Букашки сбежались такой толпой, что вся кожа кругом покраснела, и они навели порядок, заделали порез и долго еще там суетились и только на третий день, когда сделали свое дело, все разошлись по своим местам, так что ни красноты, ничего, - следа не осталось!

- Ай да букашки!

- Удивительные!.. Или я еще заметила: я засыпаю вечером, я крепко сплю. А кто-то во мне, значит, дежурит! Не все там ложатся спать. Чуть что, они меня разбудят, если кто-нибудь войдет в комнату или крикнет. Я все время о них думаю последнее время, слежу за их поведением и просто их уважаю!

- Правильно делаете, тетя Люся! Вы их сейчас хвалите, они слушают, и им приятно. Еще пуще будут стараться!

- Вы думаете - слушают? Едва ли! Хотя я нисколько бы не удивилась!

Оба, повернув головы, прислушались: в стекло раскрытого окошка снова кто-то мелко и быстро побарабанил ногтями - точно цыплята забегали на подносе. Платонов быстро протянул руку за занавеску и побарабанил в ответ, и сейчас же кто-то мягко, цепко ухватился за концы его пальцев - тоже только самыми кончиками пальцев, тонких и холодных, - и быстро пожал.

- Не спите? Можно к вам на минутку? - пальцы соскользнули - снаружи нужно было подниматься на цыпочки, очень высоко тянуться, чтоб достать до окна, прямо под которым начинался откос. Платонов уже раньше узнал - это опять Вика.

- Заходи! - сказал он, и тотчас быстро зашуршала под окном старая сухая трава - Вика побежала вокруг дома к входу, и тетя Люся, неодобрительно покачав головой, - сегодня вовсе не время для посетителей, пошла открывать.

Вика - Виктория Калеганова, дочь одного из главных районных начальников, маленькая девочка с очень тоненькими ручками и ножками, со светлыми, плохо причесанными волосами, с прекрасным высоким лбом и глазами, полными недоверия и готовности замкнуться, лет десять назад была приведена за ручку в школу мамой и сразу же начала учиться необыкновенно хорошо, с каким-то отчаянием, точно с перепугу, и до четырнадцати лет была первой ученицей по всем решительно предметам, а потом стала ходить в распахнутом пальто, научилась плевать сквозь зубы, бросила учиться, напустила на свое полудетское лицо отсутствующе-презрительное выражение с каким-то мутным, невидящим взглядом, сделалась кумиром всех лохматых, расстегнутых, ухмыляющихся мальчишек и едва не осталась на второй год. Через несколько месяцев, точно после кори, выздоровела, и следа не осталось от всех глупостей, и - что самое интересное - двое или трое мальчишек следом за ней тоже отвернулись от своей болванской моды поведения и стали заниматься. Сейчас Вика идет на золотую медаль, кончая школу... но воевать за ее душу пришлось трудно, как ни с кем, никто не подозревал, сколько раз Платонов приходил в отчаяние и решал, что он никуда не годный педагог из-за этой Вики...

Легонько стукнув, входит сама теперешняя Вика, восемнадцатилетняя, и останавливается на пороге, засунув руки глубоко в карманы плаща, с видом самой крайней и сумрачной независимости.

- Вы больны. Вам, наверное, нужно... Ну вот, он опять смеется! - И вдруг ни сумрачной независимости не остается, ничего - добрые любопытные глаза, забавно закушенная нижняя губа, чтобы не рассмеяться. - Ну что вы во мне смешного увидели! Ну, Николай Платонович!

- Я вспоминал, какие у тебя были тоненькие ручки-ножки, когда тебя в первый раз привели в школу! Ну бывают! Но чтоб такие! Просто спичечки. Я все думал, как она, бедняжка, с ними будет маяться всю жизнь, если не отрастет что-нибудь получше! Садись!

- Отросли, - пренебрежительно отмахнулась Вика, усаживаясь в кресло, не вынимая рук из карманов и закинув ногу на ногу, в тугих нейлоновых чулках. - С вами сегодня можно серьезно разговаривать?

- Можно, только о приятном.

- Хорошо, я постараюсь все изложить в жизнерадостном освещении. Так вот, у меня с отцом состоялся обмен мнений. Как бы симпозиум. Или форум. В форме скандала на кухне коммунальной квартиры. Я ему сказала, что думаю пойти в педагогический.

- Ты действительно решила в педагогический?

- Нет, определенно еще не решила. Но яростное и слепое возмущение моего отца заставило меня подумать об этом гораздо серьезнее. Он столько привел уничтожающих примеров и доводов "против", что почти убедил меня в обратном.

- На каких же примерах он тебя так удачно убедил?

- На вашем примере, между прочим, тоже. Прежде он все интересовался: за что вас сняли с директорства. Я говорю "по болезни", говорю "он сам попросил", а он усмехается с сожалением. С таким сожалением, ну как на девочку, которая ему стала бы объяснять, как аист ей принес братика... "Чтоб человек сам себя попросил перевести в преподаватели, когда был директором? Это что получится? Я вот, скажем, майор и вдруг пойду и попрошу, чтоб меня перевели в лейтенанты? Так, что ли?" - и заливается, хохочет, так ему это кажется смешно и так он уверен, что посрамил меня в споре...

- Твой отец наблюдательный человек, умудренный практическим житейским опытом...

- "Заявления Платонов подавал, верно, да это что? Я и сам такие подавал, когда нужно было по ходу дела, а никто меня не понизил? Нет? Ага, вот то-то. А у Платонова что-нибудь да было!"