Нас кто-то предает - Геннадий Головин

— Никогда не будет этого, славный из славных! Ты знаешь это лучше меня, не так ли?

— Да, — горько усмехнулся посланец. — Я знаю это лучше многих.

Тимур подсматривал за ними с жгучим интересом, почти ничего не понимая, но все же догадываясь каким-то образом о смысле происходящего.

— Осенью море не спокойно. Путь до Фаларии не близок… — почти совсем спокойно проговорил посланец. — Дурные предчувствия одолевают меня. Я хотел бы надеяться, чтимый из чтимых, ты не оставишь заботами детей моих, если беда не обойдет меня стороной.

— Что за скверное настроение, славный?! Выпей! Клянусь, ты не найдешь в этом бокале привкус, которого боишься! — Десебр был грозно весел.

— Позволь удалиться, чтимый из чтимых. На «Святой Анастасии» уже давно готовы поднять паруса. — тихо попросил посланец Септебра.

— Да будут ветер и море милостивы к твоей «Анастасии»!

Посланец покинул ложу.

Десебр, зажмурив глаза, добродушно перебирая в пальцах четки.

Затем, не открывая глаз, он щелкнул пальцами.

Тотчас возник некто в черном, молчаливый, скромный и невозмутимый.

— …Осенью море не спокойно, — не открывая по-прежнему глаз, негромко стал бормотать, будто сквозь дремоту, Десебр. — Путь до Фаларии не близок… Боюсь, «Анастасия» может не выдержать тягот пути и не добраться до родных берегов… Меня одолевают дурные предчувствия, Ахмат…

— Твои предчувствия никогда не обманывали тебя, чтимый из чтимых, — отозвался Ахмат и быстро вышел из ложи.

Тимур понял, что готовится злодейство. Почти не таясь, он выскочил из своего убежища в надежде, быть может, догнать того сухопарого, в голубой тунике, с обручем на лбу.

Куда бежать, он, понятно, не знал.

Коридоры замка то и дело пересекались, разветвлялись, упирались в какие-то тупики.

Стражник в длинной до колен кольчуге, с копьем в руке стоявший у кованых каких-то дверей, заметил Тимура, торопливо промелькнувшего туда-сюда в конце коридора. Не покидая очень важного, видимо, поста своего, он тем не менее трижды и еще раз ударил окованным древком копья в гулкий пол.

Тотчас посыпались из разных закоулков стражи, бросились на поиски чужого.

Тимур метался по коридорам, анфиладам и залам замка, как мышь в лабиринте.

Один из мрачных полуподземных ходов привел его к железом обитой двери.

Тимур стал в отчаянии дергать ручку. Дверь не поддавалась.

Наконец он заметил, что дверь заперта на огромный замшелый засов. Напрягая все свои силенки, стал пытаться вытянуть из пазов тяжкую ржавую пластину.

Погоня приближалась.

В последнем отчаянии он все же сумел сдвинуть засов, рванул на себя огромную кованую дверь, дверь нехотя стала отворяться — и…

…и он оказался в грязной, темной, загаженной кошками и людьми городской подворотне, загроможденной мусорными контейнерами, пустыми ящиками, бочками из-под краски…

Все еще тяжко, запаленно дыша, Тимур метнулся бежать в одну сторону — наткнулся на решетку, которая отделяла подворотню от двора, в другую сторону — ему стало видно улицу, по которой шли горожане и отдыхающие, проезжали машины, гремел трамвай…

Он вернулся к двери, из которой только что выскочил. Боязливо подергал ее.

Дверь была наискось заложена стальной пластиной, в пробое которой висел огромный ржавый замок. Судя по всему, дверь не открывали уже многие годы.

Мальчик смотрел растерянно.

Взял на ладонь наконечник стрелы — самодельный амулет свой, стал внимательно глядеть, словно дожидаясь от него ответа.

Удивился: неяркое, но отчетливое свечение источалось от этого кусочка металла, тем более явственно заметное, что в подворотне было почти темно.

По предвечерней улице он прибрел к причалу.

Большинство катерков уже отдыхали, каждый в своем закуточке.

Место «Анастасии» пустовало.

Тимур спустился на причал и крикнул мужику, который укрывал брезентом пассажирские скамьи на своем катере:

— Дядя Леш! А Георгий разве еще не приходил?

— Часа три здесь. Не было «Анастасии».

Мальчик встревожился. Сел на доски причала и стал с беспокойством глядеть в море.

Метались над берегом чайки, кричали так, как будто накликали беду. Тимур опять взял на ладонь наконечник-амулет, вопрошающе стал смотреть на него.

— …путь до Фаларии не близок, — внезапно охрипнув, сказал он сам себе и снова устремился грустным взглядом в море.

Наконец он что-то увидел. Поднялся на ноги, взбежал повыше. Слышался стук мотора. Пограничный катер тащил на буксире «Анастасию». Георгий багром подтянул катер, кое-как ошвартовался. Человек пять пассажиров, дрожавших на скамейках от холода, каждый под каким-нибудь тряпьем, под куском брезента, тотчас стали выбираться на причал, злые, напуганные.

— Ну Жорик! Спасибо за прогулочку! — со злым ехидством кинула напоследок та самая отдыхающая, которая просилась возле кафе в заповедник.

— Спасибо, что хоть в живых оставил! Век не забудем!

Георгий виновато улыбался, глядя им вслед. Потом спохватился и помахал пограничникам, которые уже разворачивались уходить в море:

— Петро! Литруха за мной! За буксир спасибо! С катера что-то добродушное и насмешливое прокричали в ответ.

— Ты чего здесь? — удивился Георгий, увидев брата, и тут же с не прошедшим еще изумлением стал объяснять: — Понимаешь, нич-ч-чего не понимаю! Пошел на заповедник — полные баки, конечно, заправил. Только отошли, напротив маяка — стоп, машина! — ни одной капельки! Ни в баках! Ни в канистрах! Нич-ч-чего не понимаю!

Закрепляя катер на стоянке, укрывая его брезентом, Георгий без остановки говорил:

— Унесло бы нас к чертовой матери, это как пять копеек! Спасибо, Петро подвернулся! — И опять недоуменно крутил головой: — Ну ладно, вылилось! Ладно! Так хотя бы запах должен остаться! Нич-ч-чего не могу понять!

— Это «чтимый», — вновь охрипнувшим от волнения голосом сказал Тимур. — Тот корабль назывался «Святая Анастасия» — почти как наш.

Георгий непонимающе оглянулся на бормотание брата, вновь погрузился в недоуменное размышление свое.

Тимур тоже прикусил язык: никому ничего внятно он объяснить не сумеет.

Следующим утром он опять сидел на берегу бухточки и, стараясь самому себе казаться равнодушным, то и дело поглядывал на другой берег, где под оглушительную музыку и крики «мадам Карабас» занимались хореографией девчонки в разноцветных, как леденцы, купальниках.

Его заметно лихорадило от волнения ожидания.

Он спустился к тому месту, где Сандра в прошлый раз вынырнула на берег, и от нечего делать стал лепить из мокрого песка нечто вроде амфоры (такой, какие во множестве он видел в том замке). Получалось похоже.

Мелкой разноцветной галькой он изобразил узор.

Затем вскарабкался по береговому откосу и вернулся с цветами. Пристроил цветы в самодельную эту вазу.

Все это проделывал очень торопливо, волнуясь все больше и больше, как бы в легкой даже панике, что его «застукают» за таким не подобающим мальчишке делом. А завершив труд сей, вдруг с облегчением трусости обратился в бегство.

Недовольный собой, неприятно взволнованный, томимый непонятной тоской и печалью, шел он вдоль моря, не зная, куда идет.

Все было под стать его сварливому настроению:

Море — грязное и мусорное; окраинные домишки — вопиюще бедные, неряшливо скроенные из кусков фанеры, железа, горбылей; везде — горы гниющего мусора, груды исковерканного железа, изломанного бетона…

В городе продавец газировки, потный, жирный грузин, стаканы не мыл, а просто споласкивал в ведре, вода в котором уже была отвратительно мутной, с грязной пеной поверху.

Тимуру казалось, что город завоеван какими-то наглыми, бесцеремонными, хамоватыми варварами, неуловимо похожими друг на друга даже внешне, не одними только повадками.

Глаза мальчика безошибочно выхватывали из людской толчеи этих завоевателей:

по-хозяйски обнимавших женщин…

жирно, по-хозяйски гогочущих глупым своим шуточкам…

шагающим по улицам так завоевательски напролом, что местным жителям и отдыхающим приходилось везде уступать им дорогу.

Везде считали деньги, протягивали деньги, запрятывали деньги, вынимали деньги…

Нищий опустившийся старик бродил между столиками открытого кафе в поисках оставшихся на столах кусков, недопитого кофе, неубранной бутылки.

Молодые нагловатые парни (тоже, несомненно, «завоевателей») большой компанией сидели за двумя столами.

Они решили повеселить себя. Сначала один, а затем и второй, и третий ногами перегородили старику дорогу так, что он вынужден был остановиться возле стола.

Один налил стакан водки, жестом предложил старику.

Другой сыпанул в тот стакан соли.

Третий шмякнул ложку горчицы.

Четвертый опрокинул в стакан перечницу.